Эстер Маркиш - Столь долгое возвращение…

Эта семейка прожила с нами недолго, но крови попортила нам много. Наконец, по решению суда, они выехали, и наша столовая снова вернулась к нам. Врач же с дочерью остались жить в нашей квартире: эта семья выселению не подлежала. Они так и остались там после нашего отъезда из CCCР. Наша борьба за выезд, несомненно, доставила им немало беспокойства: их, коммунистов, наверняка таскали в КГБ, расспрашивали о нас и наших знакомых.

25 ноября 1955-го исполнилось 60 лет со дня рождения Маркиша. Я с детьми и несколько ближайших знакомых сидели за столом в нашей комнате на улице Горького. Симон, наш старший, поднял бокал вина:

— Я не знаю, пью я за здоровье отца — или за его память…

27 ноября меня вызвали в Военную коллегию Верховного суда. В приемной я встретилась с женами — или вдовами? — Бергельсона, Квитко, Гофштейна, Лозовского, Шемилиовича. Там же была старая, сгорбленная Лина Штерн — единственная в ту пору в СССР женщина-академик.

Меня принял генерал Борисоглебский. Стены голого и холодного, как прозекторская, кабинета украшали портреты в аляповатых казенных рамах: Ленин, Сталин.

— Вы, наверно, догадываетесь, зачем я пригласил вас… — сказал генерал.

— Нет, — сказала я, — я пришла выслушать вас.

— Могу сообщить вам, — сказал генерал, — что ваш муж реабилитирован.

— Где он?

— Ваш муж расстрелян врагами народа, — сказал генерал привычную для него фразу и придвинул ко мне стакан воды.

— Дайте мне дело, — сказала я. — Я хочу прочитать его дело.

— Ну, вы ведь не юрист! — развел руками генерал. — Вы не сумеете разобраться в деле!

— Я хочу видеть дело моего мужа, — повторила я.

— Это невозможно, — сказал генерал.

— Когда он погиб?

— Где-то в августе пятьдесят второго, — на миг задумался генерал.

— Я хочу знать точную дату.

— Но зачем вам это? — спросил генерал с некоторой досадой в голосе.

— Это нужно мне и моим детям. Где его могила?

— У него нет могилы.

— Я хочу знать точную дату гибели моего мужа, — настойчиво повторила я.

Тогда генерал позвонил по телефону и на его звонок явился офицер, неся тоненькую папку, на которой было написано — «Маркиш, Перец Давидович».

— Двенадцатого августа 1952 года, — сказал генерал, заглянув в папку. — Может быть, у вас есть какие-нибудь просьбы, пожелания?

— Ускорьте пересмотр дела моего брата, Лазебникова Александра Ефимовича, — сказала я. — Он ни в чем невиновен, его реабилитация — только вопрос времени.

Через три дня мой брат был реабилитирован.

Я не знаю, кто судил Маркиша и его товарищей.

Я не знаю, кто еще сидел в зале суда по ту сторону «скамьи подсудимых».

Я не знаю, откуда известно людям о том, что говорил Маркиш в своем последнем слове.

По требованию прокурора все подсудимые были приговорены к 25 годам заключения. Приговор, однако, показался кому-то «наверху» — скорее всего, Сталину — недостаточно суровым, и приговор был пересмотрен Военной коллегией Верховного суда. 18 июля эта инстанция приговорила обвиняемых по процессу Еврейского Антифашистского Комитета к расстрелу. Одна Лина Штерн получила 5 лет.

По сей день многие соучастники этого преступления на свободе.

Там, в приемной, Лина Штерн сказала мне:

— Зайдите ко мне, я кое-что вам расскажу.

Я пришла к ней с детьми — я понимала, что речь пойдет о Маркише. Лина Штерн была единственной, кто уцелел на процессе членов президиума еврейского антифашистского комитета. Она получила пять лет ссылки и выжила. Другие женщины, проходившие по процессу: Мира Железнова — секретарь Ицика Фефера, журналистка Чайка Ватенберг, бывшая американская гражданка, работавшая переводчицей в Комитете, и член президиума Комитета, историк, фамилию которого я запамятовала, были расстреляны 12 августа.

Лина Штерн — крупный ученый-физиолог — приехала в Россию из Швейцарии в конце тридцатых годов. За ней пришли в начале 1949-го, сказали, что министр государственной безопасности приглашает ее на «собеседование».

Не успела Лина Штерн пересечь порог кабинета министра Абакумова, как тот заорал:

— Нам все известно! Признайтесь во всем! Вы — сионистка, вы хотели отторгнуть Крым от России и создать там еврейское государство!

— Я впервые это слышу, — сказала Лина Штерн с сильным еврейским акцентом.

— Ах ты, старая блядь! — выкрикнул Абакумов.

— Так разговаривает министр с академиком… — горько покачав головой, сказала Лина Штерн.

До мая 1952 Лина Штерн не видела никого из наших — кроме Фефера. С ним у нее была очная ставка.

Фефер выглядел больным, жалким, раздавленным.

— Ну, признайтесь, Лина Соломоновна, — сказал Фефер. — Вы ведь состояли в нашей подпольной сионистской организации…

— О чем вы говорите?! — воскликнула Штерн. — Какой организации?

— Признайтесь, признайтесь! — твердил Фефер.

В мае 1952-го начался процесс при закрытых дверях. Вернее было бы назвать это карикатурой на процесс. Обвиняемых привозили в здание Верховного суда — там заседал военный трибунал. Защиты, конечно, не было.

Лина Штерн видела окровавленного Шемилиовича, полубезумного Зускина, немощного старика Бергельсона. Видела Маркиша.

Никто из обвиняемых не признал себя виновным — кроме одного: Фефера. Выступая с последним словом, бывший заместитель министра иностранных дел Лозовский называл Фефера «свидетель обвинения».

Лина Штерн сказала нам, что Маркиш выступил на процессе с яркой, взрывчатой речью. Его не прерывали — ведь слушали его только судьи и обвиняемые. А судьи были уверены, что никто никогда не узнает, о чем говорил Маркиш. В своем последнем слове он обвинил своих палачей и тех, кто направил их руку. Штерн не могла вспомнить речь Маркиша в деталях — она помнила только, что то была речь не обвиняемого, а обвинителя… Вскоре после встречи с нами Лина Штерн умерла, и мне неизвестно, с кем еще она делилась воспоминаниями о процессе. Однако впоследствии, уже после смерти Лины Штерн, я встречала немало людей, рассказывавших мне об обвинительной, обличительной речи Переца Маркиша. И никто из этих людей не смог объяснить мне толком, откуда они об этом узнали.

После реабилитации убитых писателей, как правило, создавались комиссии по литературному наследству. Таких комиссий при Союзе писателей работало (или хотя бы значилось) уже немало. Не было никакого сомнения, что будет создана и маркишевская комиссия, и я не сомневалась, что секретарем ее назначат меня, вдову. Это значило, что, если я хочу увидеть новые издания книг Маркиша, я должна посвятить все свое время и все силы подготовке этих будущих изданий и «проталкиванию» их сквозь издательские частоколы. Поэтому я оставила служба в Обществе микробиологов и, не дожидаясь постановления Правления Союза писателей о создании комиссии, занялась архивом, черновой текстологической работой, планами будущих публикаций. Часто я приглашала уцелевших друзей Маркиша — для консультаций, советов и небольших совещаний. Во время одного из таких совещаний раздался телефонный звонок.