Борис Четвериков - Котовский

Садовник Фердинанд отлично понял свою задачу: он должен охранять эту встречу и в случае надобности предупредить об опасности. Фердинанд стоял на страже у входа в оранжерею, пыхая коротенькой трубкой и чуть-чуть усмехаясь каким-то игривым мыслям…

Сквозь запотевшие стекла можно было наблюдать, как они там стояли около орхидей, потом приблизились, потом прогуливались взад и вперед…

— Вы понимаете, — говорил Юрий Александрович, волнуясь, — это было что-то необычайное… Я совершенно случайно очутился в этой веренице, движущейся на Кишинев… Случайно, но теперь-то я понимаю, что это моя судьба, мой рок! Я верю, что в нас есть — не знаю, как назвать, — инстинкт или ангел-хранитель, который безошибочно решает за нас в самые ответственные моменты, как поступить…

Люси слушала, рассеянно теребя листы орхидеи. Она смутно улавливала смысл его речи. Она ждала, когда он произнесет еще раз одно только слово «люблю». Все остальное, что он говорил, казалось ей милым предисловием, без которого можно было бы обойтись.

— И вот, — продолжал Юрий Александрович, хватая ее руку и крепко сжимая ее, — вот я увидел экипаж…

Юрий Александрович рассмеялся:

— Экипаж и феноменальное сооружение на голове вашей maman — что-то такое из перьев, вуалей, ленточек… в общем, что-то очень изящное, элегантное… Я увидел вас, Люси, нежную, милую, прелестную… единственную, какая есть в мире!..

— Уж будто я такая! — прошептала Люси. А сама хотела, чтобы он еще и еще говорил о ней, какая она красивая, как ему нравится, и опасалась, что он перейдет от этой темы к другим предметам.

— Вот когда я понял, почему ради женщины совершают подвиги и преступления… решаются на самые отчаянные вещи! Ставят на карту все!

Люси глубоко вздохнула. Как она хотела сейчас, чтобы он поцеловал ее! И он поцеловал ее… И шептал ей, что полюбил ее на всю жизнь, и что они должны повенчаться, и что он просит ее руки и будет умолять княгиню отдать ему дочь…

Фердинанд понял, что созерцание орхидей этой молодой парочкой может затянуться на неопределенное время, и потому подумывал, не набить ли табаком еще одну трубочку.

Но в это время одна из многочисленных тетушек примчалась в оранжерею. Тетушка была расстроена, бледна, лица на ней не было. Она спросила встревоженно, не видел ли Фердинанд княжну, которую повсюду разыскивают и очень беспокоятся.

Фердинанд решил, что во всяком случае в оранжерею он ее не пустит.

— Где же я мог видеть вашу княжну? Впрочем, шел кто-то вон туда. Наверное, это была она…

Когда тетушка исчезла, Фердинанд, настойчиво кашляя, вошел в оранжерею:

— Прошу прощения… Я бы, конечно, не осмелился…

Но ни капитан, ни Люси нисколько не рассердились на Фердинанда.

— Спасибо, дорогой! — негромко произнес капитан и сунул в руку Фердинанда ассигнацию. — Ты первоклассный садовник!

Затем они, не скрываясь, рука об руку направились к дому.

Там в самом деле был переполох, все были подняты на ноги, проснувшаяся княгиня нюхала спирт, Александр Станиславович пространно уговаривал ее, чтобы она не волновалась, и уверял, что девочка найдется.

Вскоре было обнаружено, что кроме Люси куда-то потерялся капитан. Престарелые тетушки были заинтригованы до крайности. Они так любили скандалы и всякие пикантные истории!

Когда вошла Люси, все еще под руку с капитаном, княгиня вскрикнула, расплакалась, должна была произойти нежная сцена.

Но Люси как-то странно шла к матери, медленно-медленно, как в полусне…

И невольно воцарилось молчание, и среди наставшей тишины прозвучал голосок Люси. Она внятно, отчетливо сказала, так, что слышали все:

— Мама! Юрий Александрович… это мой жених… Мы с ним объяснились…

В одну январскую ночь 1918 года в доме рабочего железнодорожного депо Маркова, в глиняной мазанке на окраине города, вблизи вокзала, состоялся семейный совет.

Стремительный, всегда говоривший скороговоркой, черноглазый и худощавый Миша Марков прибежал со службы и сообщил, что началась эвакуация. Слово было непривычное, непонятное и страшное.

— Эвакуация? А зачем эвакуация?

— Мама! Неужели непонятно? Они приходят, мы уходим. Мы — это кто за Советскую власть.

Марина пристально вглядывалась в лицо сына и старалась определить, опасно это или неопасно. Да, было очевидно, что настали тяжелые испытания.

Миша, захлебываясь, рассказывал, что Отдел народного образования выехал еще вчера, что воинские части покинут Кишинев сегодня ночью, что заведующий внешкольным отделом забрал и семью, а Василенко остается, но будет жить нелегально.

— Нелегально? — переспросила Татьянка, и у нее были вытаращены от любопытства и страха глаза.

— Ну да, нелегально! — Миша не счел нужным подробнее объяснять сестре, ни кто такой Василенко, ни как это он будет теперь жить.

Глава семьи, грузный, плечистый Петр Васильевич стал, по обыкновению, ругать буржуев: пропаду на них нет! Когда только с ними управятся! И чего только смотрит международный пролетариат!

Марина стала перечислять опасности, которые угрожают семье. Четырнадцатилетняя Татьянка с благоговением смотрела на старшего брата. Она считала его образцом, самым лучшим и самым храбрым. Между тем щуплый, тщедушный Миша совсем не выглядел героем. Он и ростом не вышел и, благодаря своей худобе, казался совсем мальчиком. Впрочем, трусом его никто бы не решился назвать.

Вообще-то положение было ясно. Петр Васильевич был выбран в профсоюзное руководство, Миша служил в Отделе народного образования. Это могло кончиться плохо: новые власти, конечно, не пощадят тех, кто работал с большевиками. Тут и думать нечего!

Марина высказывала опасения, но не смела произнести самого главного: какой же выход? Она все только подкладывала и подкладывала на тарелки мужа и сына вареной кукурузы, как будто хотела накормить их в счет будущих голодовок, которые, может быть, предстоят им, и выдать им запасы нежности и заботы, которых они будут лишены.

Мужчины ели. Некоторое время стояло тяжелое, напряженное молчание. Все думали. Думали об одном. Первым заговорил Петр Васильевич.

— Надо уходить, — сказал он и стал смотреть в черное окно, хотя в нем давно ничего не было видно.

Марина испуганно притихла. Перед ее глазами встала унылая дорога и два печальных путника, удаляющихся в темноту…

— Все уходят! — подхватил с жаром Миша. На его лице боролись недетская серьезность и мальчишеская гордость от сознания, что начинается большое испытание, начинается взрослая, необычайная жизнь.

— Но куда? Куда уходить? — спросила испуганно Татьянка. — Ведь у нас никого-никого нет на свете!

Ей не ответили, и она замолчала. Тут было не до нее!