Роман Неумоев - Повстанческая армия имени Чака Берри

Фразы же были такие:

Что в этих строчках такого, из чего можно было вывести моё намерение советский строй опорочить, ума не приложу. И я, вот так честно и отвечал, товарищу Мартышкину, что строй я советский не порочил и ничего негативного по отношению к товарищам коммунистам в виду не имел. На это однако, товарищ Мартышкин, реагировал в том смысле, что:

— Э-э, Роман Владимирович, не надо запираться и говорить, что строй не порочили. У нас, вот тут, полным полно показаний ваших товарищей, в которых ваши же товарищи утверждают, что именно вы-то, Роман Владимирович, а никто-то другой, именно и порочили наш советский государственный и общественный строй!

И товарищ Мартышкин постоянно выдёргивал из стопы лежащих перед ним на столе бумаг чьё-нибудь покаянно-раскаянное показание по данному делу и обильно приводил свидетельства моих друзей, в которых они, будто-бы, утверждали, что я, Неумоев Роман, там-то и там-то, и при таких-то обстоятельствах говорил и пел, то-то и то-то. И из всего этого вырисовывалась картина прямо скажем, невесёлая. Тут фигурировали и показания Юрки Шаповалова, и Немирова, и Юры Крылова. И по всему выходило, что никто другой, ни Шаповалов, ни Немиров, ни Крылов, а, я, именно я, и ещё раз я, был главным негодяем и антисоветчиком. И статья 190 «прим», если внимательно приглядеться, у меня «просто на лбу нарисована». Осталось только этим лбом упасть в великом раскаянии на чистый лист бумаги и перенести туда всё, что для этой статьи надобно. А полагается по этой статье, ни много не мало, 10 лет тюрьмы.

Так что по десятке вам, Роман Владимирович, по десятке на душу населения!

И в таком, вот, духе, всё это продолжалось часов около четырёх-пяти.

Здесь позволю себе сделать некое отступление, с целью пояснения, как в те времена расценивались фразы из песен людьми облечёнными властью, ну например, теми же «кгбешниками». Вот что вспоминает по этому поводу лидер питерской группы «Тамбурин», Владимир Леви:

Игравшаяся нами музыка не несла никакого диссидентства, но всё в то время воспринималось с каким-то подтекстом. Большинство песен, исполнявшихся в Рок-клубе, было наполнено т. н. «социальным звучанием», и даже если его не было, то товарищи цензоры непременно что-нибудь подразумевали. Например, строчка «Пора, пора, я покидаю этот берег» однозначно должна говорить о том, что музыкант хочет свалить из страны. Если пелось «Корабль с названием „Не вернусь“» — тоже ясно… А вот строчка «Глухая тетеря на самом верху» вообще вызывала ажиотаж…

Создание Рок-клуба было обусловлено, с одной стороны, желанием музыкантов иметь некое объединение, благодаря которому они могли бы выступать, а с другой стороны, желанием КГБ весь процесс локализовать, исключить незапланированные, неизвестные концерты…

Так что «легенда» о том, что Питерский рок-клуб был создан с подачи и под патронажем питерского КГБ, это никакая не легенда, а фактейший факт и суровая реальность.

Но получалось, что тюменские коллеги питерских кгбешников, отнюдь не намерены были перенимать опыт и идти по их стопам. А решили изобрести свой, более простой способ решения проблемы рок-музыкального, неформального творчества в городе Тюмени. Зачем чего-то там «локализовывать» и организовывать? Долгая дорога в дюнах всё это. Есть способ более простой и действенный. Раз завелись во введенной нам Тюмени какие-то рок-певцы и рок-творцы, надо им быстренько «пришить» антисоветчину, и если уж не посадить лет на 10-ть, то уж, во всяком случае, напугать так, что бы раз и навсегда отбить у них охоту к сочинительству любых песенок, тем более с подтекстом. Ведь, если им сегодня, «не дать по рукам» и позволить горланить свои песенки с т. н. «социальным звучанием», в которых они своими подтекстами намекают на несостоятельность и абсурдность нашей родной советской действительности, то завтра они совсем обнаглеют и уже открыто начнут заявлять, что Советская власть — говно!

Это опять-таки, как в анекдоте.

«Первый секретарь Ленинградского обкома КПСС Толстиков должен быть на просмотре нового спектакля, но ему некогда. Он вызывает своего референта по вопросам литературы и говорит ему:

— Посмотри эту пьесу и завтра текст мне на стол.

— Но в ней есть ещё и подтекст.

— И подтекст на стол!»

Так что вы теперь, надеюсь, понимаете, что искали в моих песнях товарищи из тюменского КГБ и в чём они хотели заставить меня сознаться. А чего они мне, вообще, хотели, как вы думаете? Добра они мне хотели! Давали они мне понять: бросай ты, Роман Владимирович, всю эту трихомундию с песенками наполненными «социальным звучанием» и снабжённых подтекстом! Не порти себе жизнь!

За пять часов такой «беседы» я уже был основательно убеждён, что виноват. Правда никак не мог понять, в чём конкретно моя вина состоит. Ещё я уяснил, что большинство моих товарищей в подобном же состоянии со страху наклепали друг на друга, и в частности, на меня всякой небывальщины и напраслины. Ну, понятно, думаю, товарищи мои все люди ещё молодые, в подобной ситуации первый раз оказались, а тут ребята опытные, неплохие психологи, работу свою добре знают. Ладно, думаю. Но там я тогда вдруг твёрдо решил, что от меня они ничего подобного не добъются. Не буду я ни на кого никаких показаний давать. Вот не буду, и всё! Пусть что хотят со мной, то и делают. И я этим ребятам «кгбешникам» так прямо и заявил, что про себя готов им поведать хоть все свои грехи с самого детсада, как ещё будучи пацаном хулиганил и мамку не слушал. А вот про других ничего ни говорить, ни тем более, писать, не буду.

Те видя такое дело, как-то пригорюнились, и вроде бы и не знают что со мной дальше делать. И тут в кабинет вошёл тот самый майор, который меня провожал из кабинета первичного приёма наверх, по фамилии Кравцов. Я не зря его облик сравнил с оккультистом-гипнотизёром. При его появлении все мои собеседники сразу приумолкли, и Мартышкин сиганул из-за стола и примкнул к двум своим коллегам. Кравцов по-хозяйски занял место во главе стола. Он имел вид человека, который вовсе не намерен тратить на меня столько времени, как его коллеги, а намерен решить всё сразу, и уверен, что решить всё со мной, это дело минутное. В кабинете возникла какая-то особая, гнетущая атмосфера. Кравцов некоторое время молча глядел на меня спокойным взглядом удава, а потом медленно проговорил:

— Вы сейчас возьмёте ручку и будете писать.

Что-то произошло со временем. Какие-то минуты буквально выпали из моей памяти. Не знаю сколько. Но я вдруг обнаружил себя с ручкой в руке, передо мной лежал листок бумаги и я внутренне был совершенно готов писать всё, что мне скажут. Потом, вдруг, внутри меня раздался какой-то щёлчок, вся моя воля и решимость мгновенно вернулись ко мне. Я бросил ручку на стол и тихо, но твёрдо сказал ни на кого не глядя: