Давид Шор - Воспоминания

Несмотря на болезнь рук, я усердно посещал класс Сафонова. И не только в свои дни, но почти ежедневно. Я внимательно прислушивался ко всем его замечаниям, знакомился со всевозможными приемами в зависимости от рук, обогащался знакомством с массой интересных педагогических и музыкально — содержательных пьес, причем наиболее ценным являлись замечания Сафонова и вообще все, что он говорил об искусстве.

Среди товарищей у меня уже были друзья, с которыми вот уже 35 лет как сохраняются самые теплые и сердечные отношения. Общие интересы нас сблизили и закрепляли нашу дружбу. Первым и самым близким другом моим сделался Э. К. Розенов. Он воспитывался в семье К. Ю. Давидова, брата знаменитого виолончелиста и известного математика. Окончив физико — математический факультет, он поступил в консерваторию. Образованный, развитой, музыкально одаренный Э. К. [171]привлекал благородством своей натуры, чуждый всякой мелочности, с широким пониманием значения искусства. Среди учениц выделялась серьезностью и какой — то глубокой интеллигентностью Е. Ф. Гнесина, которая скоро сделалась нашим близким другом. Впоследствии к нам примкнул и М. М. Курбатов. Должен оказать, что весь класс оказался в конце концов на большой высоте.

Если в первый московский выпуск Сафонова не было виртуозных звезд, как в следующих, то все же все учащиеся этого времени сделались впоследствии серьезными музыкальными деятелями. Одна из исключительных заслуг Сафонова заключалась в том, что он умел возбудить такой интерес к искусству, который не остывал и во всей последующей жизни. Таким образом, Москва постепенно покрывалась сетью музыкальных школ, и целый ряд серьезных, полезных и преданных делу музыкальных деятелей продолжал дорогое Сафонову музыкальное просвещение. Можно смело утверждать, что Сафонов дал направление всей музыкальной жизни Москвы. И это не будет преувеличением. Его влияние продолжается до сих пор. Не будучи предназначен воспитанием и образованием к специально музыкальной карьере, он имел, однако, счастье работать под руководством таких профессоров фортепианной игры, как Лешетицкий и Брассен. Объединив в своем лице два совершенно противоположных направления, он сумел разумным и тонким отбором усвоить все лучшее и ценное и создать свою сафоновскую школу, давшую таких виртуозов, как Левин, Скрябин, Мейчик, Щербина — Бекман, Пресман, Самуэльсон, Николай Метнер, Иссерлис, Беклемишев, Демьянова, Гедике и мн. др., имен которых не помню. А главное, из его класса вышел ряд превосходных музыкальных деятелей, не говоря уж о таких звездах, как Скрябин и Метнер, упомяну композиторов: Гречанинова, Николаева, Гедике и т. д.

С какою совершенно трогательною сердечностью приветствовал он распустившееся дарование Скрябина. Как упорно и настойчиво пропагандировал он его произведения; как дружески старался всячески облегчить тернистый путь начинающего композитора.

Рядом с творцами музыки я могу назвать целую плеяду полезных работников. Первая музыкальная школа в Москве основана ученицей Сафонова — Линберг, совместно с Масловой. Одна из старейших школ, вот уже больше 30 лет, ведется сестрами Гнесиными, которым дороги сафоновские традиции. Популярная школа Зограф — Плаксиной основана ученицей Сафонова Зограф, моего выпуска. Назову школы Воскресенского, покойного И. Н. Протопопова, Демьяновой, [172], Щербиной — Бекман [173], Бетховенской студии; таких педагогов, как Розенов, Курбатов, Самуэльсон, А. Ф. Морозов, Исаева — Семашко, Кетхудова и мн. др. Я чувствую себя виноватым перед теми, имена которых не упоминаю по забывчивости. Короче сказать, половина музыкальных деятелей Москвы так или иначе причастна к сафоновской школе. Большинство профессоров консерватории, а также филармонии если не прямые ученики Сафонова, то, как один из очень серьезных профессоров консерватории мне говорил — “в камерном классе Сафонова я научился больше, чем где — либо”, — прямо или косвенно, его благотворное влияние на музыкальную жизнь Москвы огромно. Чтобы этого всего достичь, недостаточно было быть образованным, развитым, одаренным музыкантом, обладать тонким педагогическим чутьем и отдать всю энергию на любимое дело; нужны были широкие умственный и душевный кругозоры. И всем этим Сафонов обладал в изобилии. Это была натура чрезвычайно сложная и, как впоследствии оказалось, таившая в себе зародыши самых крайних противоположностей.

В эпоху, которой я касаюсь, вся деятельность Сафонова была направлена на общее благо. “Благо” окружающих было его “благом”, и отсюда вытекают все положительные результаты его деятельности. Все мы, его ученики, с умилением вспоминаем весеннее предэкзаменационное время, когда утренние занятия наши затягивались далеко за полночь, и мы часто возвращались, встречая восход солнца. Меньше всех высказывал утомление наш учитель. Перед самым экзаменом Сафонов совершал с классом загородную прогулку, и тогда из требовательного и строгого учителя он становился добрым и милым товарищем. Эти прогулки сближали нас, освящали и наполняли [бод]ростью. Майская распускающаяся природа, весеннее яркое солнце, озаряющее веселую группу юных художников, переживающих весенний расцвет своей музыкальной жизни, все это оставляло глубокий след в наших душах, сердцах, объединяя нас в чувстве любви и благодарности к нашему учителю — руководителю.

Подведя итог первому году пребывания в Москве, я должен сказать, что результаты оказались огромные. С внешней стороны, благодаря содействию Сафонова, все устроилось для меня как нельзя лучше. 2–3 урока, по его рекомендации, давали мне возможность проявить свои педагогические способности, вскоре с этой стороны я был постоянно обеспечен работой. Скромная жизнь наша не требовала многого, и я мог всецело отдаваться личной работе. Помимо занятий у Сафонова, я записался в класс специального контрапункта Лароша. К сожалению, Ларош этого времени уже был отяжелевшим и разбитым физически. Он очень много манкировал, а когда приходил, то не в состоянии был проверить все задачи. Класс был небольшой. Кажется, человек 6–8. Была в классе ученица Козлова. Из — за маленьких рук ее из пианисток перевели на арфу. Она же очень интересовалась теорией музыки. Всех нас она подводила тем, что к каждому уроку приносила целую тетрадь великолепно, каллиграфически написанных контрапунктов (от 40–60), тогда как каждый из нас приносил таковых не больше 10–12. Ларош всегда ставил нам ее в пример перед началом занятий, когда спрашивал, сколько кто чего принес. Но затем если начинал поправлять ее задачи, то чаще всего занятия обрывались. Он не выдерживал бездарной сухости ее задач, соединенной со строгим соблюдением всех правил. На глазах у него появлялись слезы, и он, расстроенный, уходил из класса. Приходилось многого добиваться самому. Странно, что Ларош, имевший такое влияние своими статьями и беседами на такого человека, как С. И. Танеев, из которого выработался замечательный педагог, сам не умел на практике проводить свои намерения и, на мой взгляд, не обнаруживал в своей педагогической деятельности той удивительной прозорливости и того глубокого понимания значения исторического метода преподавания музыки, какими проникнуты его статьи. (Возможно и то, что в 1885 г. он устал, или здоровье его было подорвано, но занятия контрапунктом он вел в высшей степени небрежно.) Помню, как он меня преследовал за то, что я осмелился ему ответить на его вопрос — отчего я пишу так мало контрапунктов? Что я, собственно, по специальности пианист, но интересуюсь настолько музыкальной наукой, что, пройдя обязательный курс теории музыки, пожелал пройти и специальный. Он никогда не пропускал случая язвить за этот ответ, а умел он это делать отлично. Но все это не мешало нам ценить в Лароше замечательного критика, глубокого знатока старинной полифонической музыки, умного, развитого, образованного и остроумного человека…