Давид Шор - Воспоминания

Таким видела Россия образ создателя своей музыкальной культуры. Иначе осознавал себя сам Рубинштейн. Достигнув высших ступеней славы и почестей, пережив празднование 50‑го юбилея художественно — артистической деятельности, какого не удостаивался ни до, ни после него ни один артист в России, Рубинштейн ч уве твуе тиспытывает глубокую неудовлетворенность. Его охватывает чувство одиночества и отчужденностиОн чувствует себя одиноким и чужим в той стране, которой он посвятил свою жизнь и […] [216]вдохновение. “Кажется, я люблю Россию и служу ей, как только могу, — жалуется он в разговоре с одним русским писателем, — я русский дворянин, детей своих воспитываю в России, но я не свой. Я это чувствую всегда и во всем“. Это сознание отчужде нности было результатом не толь ко вн е шнихусловий жизни; оно связано было также и с DiiyTрепной раздвоенностью композитора, нашло свое выражениеЕще ярче выразилось это чувство в [его] полном горечи афоризме: “Для евреев я христианин, для христиан я еврей; для русских я немец, для немцев — русский.” [217]

Это сознание отчужденности [Такое состояние сознание] было результатом не только внешних условий жизни; оно было связано также и с внутренней раздвоенностью композитора. Еврей по своему происхождению [218], западник по образованию общему и музыкальному [Рубинштейн], твердый и прямой в личной и общественной жизни, терял, казалось, под собой почву, когда пытался целостно определить свою личность и свое положение в современной ему культуре. Корни этого духовного состояниянадо искать в трагическом конфликте между его происхождением и окружающей его культурной средой.

Трагедия еврейских художников творцов заключается в том, что они вырастают на чужой почве, в атмосфере чуждойкультуры, чуждой их духу. Приспособляясь [sic!] к ней и проникаясь ею, они перестают быть самим[и] собой и теряют ту непосредственность и самобытность, которые являются [составляют] сущность всякого оригинального дарования. Подобно растению теплых стран, пересаженному в чуждую ему почву, на которой оно не в состоянии достигнуть полного расцвета своего, еврейские гении в атмосфере чуждой национальной культуры не в состоянии развернуть всех своих сил. Гению необходима своя национальная почва. Врастая глубокими корнями в нее и черпая из нее необходимое питание, он подымается на такую высоту, [на] которой, оставаясь сыном своего народа, он тем не менее принадлежит всему человечеству. Этой почвы недоставало еврейским композиторам, и ни один из них не мог достигнуть той степени самобытности, глубины и совершенства, какие, казалось, были предназначены им ему в силу их природного дарования.

Вечная память, вечная слава Антону Рубинштейну, недосягаемому виртуозу, великому композитору, устроителю музыкального образования русской земли!

Рубинштейн всегда был для меня идеалом артиста и человека. В сезоне 1890 — 91 гг. я имел счастье пользоваться его музыкальными советами, приезжая для этого из Москвы в Петербург раз в месяц. То были не уроки, а сплошные откровения. Рубинштейн раскрывал передо мной все величие Бетховена и всю красоту Шопена, тут же сидя за вторым роялем и исполняя то, что я привозил ему.

Рубинштейн ждет еще подробной биографии и характеристики. Мне же только вкратце хочется коснуться некоторых сторон характера этой замечательной личности и тех условий, которые, на мой взгляд, помешали этому орлу развернуть вовсю свои мощные крылья в области музыкального творчества.

Трагедия ассимилированных ху#ож еврейских хуложниковтворнов в том, что они вырастают на чужой почве в атмосфере культуры, чуждой их духу. Приспособляясь [sic!] к ней и проникаясь ею, они перестают быть самими собою и теряют ту непосредственность и самобытность, которые составляют сущность всякого оригинального дарования. Подобно растению теплых стран, пересаженному в чуждую ему почву, на которой оно не в состоянии достигнуть полного расцвета своего, еврейские гении в атмосфере чужой национальной культуры не в состоянии развернуть всех своих сил. Гению необходима своя национальная почва. Врастая глубокими корнями в нее и черпая из нее необходимое питание, гений поднимается на такую высоту, при которой, оставаясь сыном своего народа, он, тем не менее, принадлежит всему человечеству. Вот этомуэтой почвы недоставало еврейским музыкальным гениям, и ни один из них не поднялся на ту высоту, какой м ожно было ждать, взяв помог бы достигнуть, если взять во внимание силу природного дарования. На это еще 75 лет тому назад указывал Рихард Вагнер в своей знаменитой статье “Еврейство в музыке”. В ней Вагнер говорит, что у просвещенного еврейского музыканта нет гвер дой почвы под ногами. Рубинштейн выразился по этому поводу решительнее и ярче в афоризме, полном горечи: “Для евреев я христианин, для христиан я — еврей, для русских я — немец, для немцев я — русский. Вобщем ни рыба, ни мясо. Существо, достойное сожаления”.

Из всех ассимилированных композиторов Антон Рубинштейн, оторванный 3‑х, 4‑х лет от еврейской среды, сохранил, одпако, на протяжении всей своей жизни какую — то особую привязанность и к еврейским темам для опер, как “Маккавеи”, “Вавилонское столпотворене”, “Шуламит”, “Песня песней”, “Моисей”, “Иисус” и др. И также к еврейским напевам. Казалось бы, что именно ему, великому Антону, надлежало подняться на высоту истинного национального еврейского композитора. Но окружающая действительность и особенные условия жизни помешали ему познать самого себя и исчерпать со дна душивыявить все духовное наследие нации, к которой он принадлежал по крови.

Семит по происхождению, западник по образованию общему и музыкальному и русский по своим симпати[ям] и деятельности, Рубинштейн, твердый и прямой в жизни, терял под собою почву, когда настойчиво желал быть русским. “Кажется, я люблю Россию и служу ей, как только могу. Я — русский дворянин, детей своих воспитываю в России, но я не свой. Я это чувствую всегда и во всем”, — говорил он по поводу того, что, несмотря на свою преданность отечеству, несмотря на все свои успехи и отличия, он чувствовал, что его все — таки считают инородцем. Во всех этих чувствах и словах слышится неподдельная горечь, характеризующая отчасти тот оттенок пессимизма, который мы замечаем у Рубинштейна! на вершине его славы. Эти чувства свидетельствуют о некоторой слабости, которая кладет тень па него, как на великий характер. Еврейское происхождение Рубинштейна несомненно. Оно сказалось и в некоторых характерных чертах его творчества, и [в] той настойчивости, с какой он шел к намеченной цели, и в той поразительной неутомимости, которая дала ему возможности быть одновременно и плодовитым композитором и виртуозом, овладевшим всей музыкальной литературой, и крупным администратором, и педагогом, и писателем. Своему происхождению он обязан веками закаленной энергии, какая характеризует жизненный путь его. Он этого не понял, и в этом его ошибка.