Иван Лазутин - Судьбы крутые повороты

— Вы знаете, что это за значок?

Мы хором протянули:

— Н-е-е-т…

Пионервожатая объяснила, что этот значок может и должен носить тот, кто вступит в Союз Воинствующих Безбожников — «СВБ». Вряд ли за последующие десять лет учебы в школе я буду так подавлен тишиной замершего класса. И мальчики и девочки — все были крещеные и носили крестики. Уже с первых дней учебы их заставили снять. Однако само слово «безбожник» звучало в крестьянских семьях как что-то позорное, святотатственное и греховное. Пионервожатую ничуть не удивила эта тишина, и она строгим голосом сказала:

— Завтра же все принесите по 30 копеек на значок!

Дедушка! Я и сейчас вижу твое страдальческое лицо, после того как попросил тридцать копеек на значок для вступления в Союз Воинствующих Безбожников. Ты долго сидел на скамейке, опершись локтями в колени, и смотрел в одну точку. Но когда уразумел смысл и значение этих трех букв, поднял голову и спросил меня:

— Ты хочешь быть безбожником?

Он некоторое время сидел неподвижно, потом встал, подкрутил фитилек лампады и снова сел, не сводя глаз с посветлевшего лика иконы с изображением Христа.

— На кого он сейчас смотрит? — тихо спросил дедушка.

— На меня, — виновато ответил я.

— Ты понимаешь, что он хочет тебе сказать сейчас?

Я ничего не ответил. Я и раньше, когда мы еще жили в своем большом доме, замечал, что Боженька смотрит на меня и следит, как я веду себя, а поэтому старался не согрешить, быть ему послушным. Но теперь с иконы в бабушкиной избе Христос совсем по-другому смотрел на меня, жалобно, как будто о чем-то просил. И дедушка понял мое смятение:

— Он просит, чтоб ты никогда не вступал в безбожники и не надевал на свою рубашку греховный значок. Тридцать копеек я дам тебе на мороженое и еще тридцать на конфеты. А теперь встань, перекрестись и пообещай Боженьке, что никогда не будешь безбожником.

И я встал, трижды, как учила меня бабушка, перекрестился и вслух пообещал Господу Богу, что никогда не буду безбожником. Дедушка притянул меня к себе, прижал к груди и поцеловал в лоб. На его глазах я увидел слезы. И так мне стало жалко своего деда, что расплакался и я.

К тете Тане Гринцовой, старшей сестре мамы, я бегал чуть ли ни каждый день, все ждал письма из Сибири. Но только после 1-го мая, когда уже зацвели сады, мы получили долгожданное письмо. Я нес его, спрятав за пазуху рубашки, и опщупывал пальцами: оно было толстое. Таких писем мы еще никогда не получали. Дома я вытащил из конверта три сложенных вчетверо листочка клетчатой тетради и понял: письма написаны мамой, Мишей и Сережей. У Сережи был четкий, почти каллиграфический почерк. Письмо мамы читал дедушка. В нем она сообщала, что где-то в июне корова должна отелиться. Отец работает на строительстве толевой фабрики. Она принадлежит «Сибстройпути», и где-то осенью ему и его жене должны предоставить бесплатный железнодорожный билет в любой конец страны. Писала мама и о том, что наша младшая сестренка, Зина, уже ходит, разговаривает и очень любит бегать за курами. К ним из Чика на постоянное жительство приехала бабушка с младшим сыном Васей.

Из письма Сережи мы узнали, что теперь он живет не с родителями в Крещенке, а в селе Убинском на постое у конюха райисполкома. Каждую субботу он приходит домой, а в воскресенье вечером, пешком или на телегах с мужиками, отправляется на базар, откуда привозит харчи на целую неделю.

Прочитав письмо Мишки, я искренне ему позавидовал. В своей задорной манере Мишка хвастливо сообщал, как он каждый вечер ходит с отцом на озеро и вытаскивает из сетей по два-три ведра карасей, чебаков и окуней. Я еще не знал названия этих рыб, но глотал слюни, представляя все прелести такой рыбалки. Писал Мишка и о том, что отец из казенных досок, подобранных на строительстве, сколотил лодку-плоскодонку, на которой они не только рыбачат, но и охотятся на уток. В прошлое воскресенье он убил двух уток и поймал несколько утят. От зависти к Мише, которому, как мне всегда казалось, везет больше, чем мне, я чуть не расплакался, но когда узнал из письма, что за мной скоро приедут и рыбачить и охотиться мы будем вместе, то запрыгал от радости. Непонятно мне было одно: из чего бы это Мишка стрелял в уток. Ведь у нас никогда не было ружья. Однако по рассказам дяди Егора и мамы, я знал, что в Сибири у каждого мужика есть ружье, сети и лодка. Неужели и Мишка стал обладателем таких сокровищ?

Эти три письма, которые бабушка спрятала под подушки на печке, я читал по несколько раз в день и запомнил их наизусть. О, как я ждал приезда мамы!

Весна того года стала началом моих первых поэтических восторгов. Хотя это может показаться и смешно, но ведь все начинается с зернышка. Упав на землю, оно или прорастет, или зачахнет. А все началось с того, что однажды субботним днем нас всем классом повели за выгон, где колхозники на тракторе пахали землю. Это было так интересно! Мы видели, как, вгрызаясь в землю шипами чугунных колес, трактор тянул за собой трехлемешный плуг и отворачивал жирные черные пласты. Потом чумазый тракторист, остановив трактор, заправлял его бензином. Учительница объясняла, как работает трактор. Мы ходили за ним до тех пор, пока из-за кладбища не показалась новая группа из второго класса школы и нас отправили домой.

Я не раз видел, как дедушка и отец пахали землю. Лошадь тащила за собой соху или плуг, но разве можно было сравнить лошадь с трактором, который тянул за собой сразу трехлемешный плуг, оставляя после себя отвалы черных глыб жирной земли.

Перед тем как распустить нас по домам, учительница сказала, что в понедельник мы должны принести маленькое сочинение по русскому языку, в котором рассказать о том, как пашет трактор.

Мое восторженное сочинение дедушка выслушал угрюмо. Но когда вечером, перед тем как полезть на печку, я прочитал ему четыре строки стишка, он погладил меня по голове, вздохнул и похвалил. Я написал:

Сейчас мне даже стыдно вспоминать этот поэтический примитив, но тогда учительница поставила мне за него «оч. хор.». И, пожалуй, справедливо. Ведь в нем уже есть рифма и ритмика, значит, потянула меня какая-то сила свое воображение втиснуть в рамки стихосложения. Мне было даже горько и обидно, что некоторые ученики нашего класса не поверили, что этот стишок сочинил я сам.

После окончания первого класса я принес табель, в котором по всем предметам у меня стояли «оч. хоры», и положил его на стол перед дедом. В те далекие тридцатые годы старики очков не носили, а поэтому свою дальнозоркость они, как могли, компенсировали тем, что удаляли на расстояние вытянутой руки от глаз бумажку с текстом. И на этот раз дедушка, отставив подальше мой табель, прочитал его, от всей души похвалив меня.