Сборник Коллектив авторов - Звать меня Кузнецов. Я один.

Что касается Кузнецова, в 1960-е годы в немногочисленный круг его добрых знакомых входил адыгейский журналист Хамид Беретарь. Беретарь был старше Кузнецова на десять лет. Он часто печатал в краевой газете «Советская Кубань» правильные статьи. В какой-то момент Виталий Бакалдин взял его литконсультантом в Краснодарскую писательскую организацию, спихнув на партийного журналиста всю работу с молодой порослью. А Кузнецов тогда как раз собрался в Литинститут, и ему позарез необходима была творческая рекомендация. Однако Бакалдин невзлюбил его за непокорность ещё до призыва в армию. Не потеплел он к Кузнецову и после возвращения того с Кубы. Беретарь проявил восточную мудрость и всё-таки добился подписи Бакалдина на нужной бумаге. Позже он тепло отозвался в кубанской печати о дебютной книге своего протеже «Гроза».

Кузнецов ничего этого не забыл. Став студентом Литинститута, он перевёл для альманаха «Кубань» четыре стихотворения своего старшего товарища: «Руки человека», «Любимая, у нас огонь в руке…», «Если небо голубое канет» и «Бессмертных нет…». Беретарь хотел, чтобы молодой друг довёл до ума его первую московскую книжку «Камень не плачет». Но этому воспротивились уже издатели. По неписаным правилам раньше подстрочники поэтов из автономий столичные редакторы отдавали, как правило, только нужным людям, предпочтительно из аппарата Союза писателей СССР, Госкомиздата и из редакций крупных журналов. Чужих к этому делу подпускали редко. Делиться «кормушкой» мало кто хотел. Естественно, провинциальный молодой поэт, по воле случая попавший в семинар Наровчатова, этим издателям был не интересен. И договор на переводы заключили не с ним, а с Евгением Храмовым.

Беретарь переломить ситуацию тоже не смог. Его связи ограничивались лишь несколькими знакомыми литконсультантами в аппарате Союза писателей России. Что-либо изменить в состоянии был разве что Леонид Соболев. Но Беретаря к нему не допустили. Тем не менее поэт, чувствуя себя благодарным Кузнецову, упросил уже переведённые его младшим товарищем стихи перепечатать в ростовском журнале «Дон».

Кузнецов всё понял и добиваться договора на перевод книги Беретаря не стал. Да и ни к чему ему это было. По правде говоря, он никогда не являлся большим поклонником таланта этого поэта. Беретарь, получив качественное образование на журфаке Московского университета, долго пытался соединить в своих стихах адыгское начало и московскую культуру, но так и не смог преодолеть советские каноны. Он во всём был уж очень традиционен. Это сказалось и на его диссертации о возникновении в Адыгее партийно-советской печати, и на стихах. Чувствовалось, что поэт постоянно был скован какими-то рамками. Ему не хватало буйства фантазии, некой размашистости. Главное достоинство Беретаря заключалось в другом — в исключительной порядочности.

Кстати, когда у Кузнецова появилась возможность самому выбирать авторов и тексты для переводов, он тактично уклонился от новой рукописи Беретаря, но при этом проследил за тем, чтобы подстрочники старшего товарища ни в коем случае не попали к халтурщикам. По настоянию поэта оригиналы были переданы Сергею Поликарпову, который, имея скромный дар, всё-таки знал толк в литературе. И чутьё Кузнецова не подвело. Книга Беретаря «Твой добрый друг» в переводах Поликарпова вышла в Москве в 1974 году и получила добрую прессу.

К сожалению, содружество Беретаря и Поликарпова просуществовало недолго. Главным переводчиком адыгейского поэта остался бывший одессит Игорь Халупский — человек со связями, очень усидчивый, но без божьей искры.

Надо отметить, что Беретарь оказался очень наивным человеком. Когда в 1991 году произошёл распад Советского Союза, а бывшие автономии по призыву Ельцина стали добиваться суверенитета, он думал, что это — благо. Поэт писал:

Но это был самообман. Кажущаяся свобода обернулась немыслимыми страданиями. А Беретарь в конце концов превратился в заурядного политолога, замкнувшегося к концу жизни в границах родного аула. Сузив свой мир только до Адыгеи, он в одночасье резко обеднил собственную поэзию и, грубо говоря, стал мало кому интересен.

Кузнецов, когда начинал собственную творческую судьбу, понимал, что в плане карьеры и устройства личных дел ему, наверное, следовало бы попросить для переводов стихи у Исхака Машбаша. К этому его, кстати, подталкивали и многие кубанские знакомые. Машбаш был крупным в Адыгее чиновником. Окончив в 1956 году Литинститут, он вернулся в Майкоп и возглавил в местной партийной газете отдел культуры. Спустя три года его выдвинули в обком партии, а затем направили на учёбу в Высшую партшколу. По времени начало партийной карьеры Машбаша совпало с расцветом литератур народов Северного Кавказа. На глазах выпускника Высшей партшколы в России, по сути, сложился культ четырёх авторов: Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Алима Кешокова и Давида Кугультинова. Машбаш захотел стать пятым. Он считал, что для этого достаточно заиметь достойного переводчика. Творогова явно не тянула (она хотела сама больше писать, нежели переводить) и сильно уступала даже Елене Николаевской, а что говорить про мужиков — Семёна Липкина, Наума Гребнева или Якова Козловского. Безусловно, лучший вариант для Машбаша представлял Липкин. Может, как поэт он в чём-то и проигрывал. Но как переводчик — это была чуть ли не идеальная фигура. Липкин неплохо знал историю и культуру Востока. Он, кстати, ещё до войны увлёкся калмыцким эпосом. Не владея кавказскими наречиями, Липкин имел исследовательскую жилку. Но Липкину нельзя было отказать и в другом. Он имел чутьё. В Кугультинове он видел и мощь, и глубину, и смелость. Калмыцкий поэт никогда не прогибался под властью (во всяком случае до начала 1960-х годов он в этом замечен не был). Его не сломили даже норильские лагеря. Человек много лет сохранял достоинство. А Машбаш это важное качество быстро утратил. Он слишком рано превратился в приспособленца. Поэтому раздувать пустоту Липкин не собирался.

Машбаш догадывался, что с Липкиным или с Гребневым творческий союз у него вряд ли случится. Верил ли он в способности Кузнецова? В 60-е годы, в точности, нет. Хотя в 2003 году Машбаш публично утверждал, что никогда не сомневался в звезде Кузнецова. Но это он лукавил. Машбаш ведь всегда поклонялся уже состоявшимся авторитетам. Остальные представляли для него лишь рабочий материал, не более того. Но если носители сырья верно ему служили, они могли в перспективе рассчитывать на отдельные поблажки и протекцию.