Сборник Коллектив авторов - Звать меня Кузнецов. Я один.

А про Рай он у меня до этого спрашивал. Литературы, говорит, нет. Я ему приносил какие-то книги, жития святых отцов. Он говорит: «Нет, это всё я читал…». Про Рай, говорит, конечно, мало что есть… (Да, восхищён был апостол Павел на третье небо, — так что он не знал, где он, на небе или на земле… Но больше нам ничего не поведал.). При этом, когда читаешь «Красный сад» самого Кузнецова, так и кажется, что ощущаешь дыхание и благоухание Райского сада. Может быть, поэма и есть его прообраз. А потом он мне читал уже и отрывок из неоконченной поэмы «Рай», и меня поразили образы — золотистая пшеница, апостолы ходят по полю… Я сразу увидел картину, зримо представил Рай. А это ведь в сердце у поэта уже было, он жил уже ощущениями горнего, высшего. Ведь не случайно, Батима рассказывала, что когда он уходил, умирал, она спросила: «Юра, что с тобой?». А он говорит: «Домой. Мне надо домой» (скорее!). Всё-таки — это поразительно, стал собираться на работу, а промолвил: «домой!»… То есть он был уже готов уйти…

Помню последнюю нашу встречу — за неделю до смерти поэта. Я зашёл в «Литературную Россию», а там в одном из последних номеров было на первой полосе: «Награждается за лучшую подборку стихов Юрий Кузнецов» (за последние, новые стихи). Я беру, покупаю газету, три-четыре штуки, и ему приношу в редакцию «Нашего современника»: «Юрий Поликарпович, видели?». Он говорит: «Нет…». Он был крайне изумлён. А там в газете — дается автомобилем! Он сразу звонит Батиме, мы даже развеселились и чуть-чуть отметили это дело. При этом Кузнецов говорит: «Давай не будем, только совсем слегка…». Четвертинку купили. А когда уже вышли на улицу из редакции «Нашего современника», был тёмный осенний вечер, и тут-то на Цветном бульваре, прощаясь, он вдруг остановился и спросил: «Знаешь, что последует за Раем?». И, не дожидаясь ответа, выдохнул мне в лицо: «Страшный Суд!». Это были его последние слова в ту последнюю нашу встречу… Мы потом уже больше не созванивались. Он умер 17 ноября, а я его видел где-то 5-го или 7-го ноября… То есть прошла всего неделя после этого, и — страшный звонок…

Царствие небесное и вечный покой тебе, мой дорогой Юрий Поликарпович!

Беседу вёл Евгений Богачков

Позвонили из «Литературной России» — просили поделиться воспоминаниями о Юрии Кузнецове. Изрядно поколебавшись, я согласился. Приехал член редколлегии Евгений Богачков. Мы с ним проговорили часа, наверное, три, многое вспомнилось. Евгений всё записал на диктофон. А когда он уехал, я с убийственной ясностью ощутил: главное о Кузнецове не сказал. Не сказал о напряжённом духовном поле, которое с годами сгущалось и усиливалось в нём и вокруг него; о нерве, который, как оголённый провод, искрит в его стихах; наконец, об изнурительной внутренней борьбе, всю жизнь терзавшей душу поэта.

За годы, прошедшие со дня смерти Кузнецова, странным образом увеличился круг людей, считающих себя его друзьями. И круг этот продолжает расти. Некоторые и меня к их числу причисляют. Увы, это не так. Ибо у поэта вообще не было друзей. Он был пугающе одинок.

Были люди, в какой-то мере (умозрительно) понимавшие его, были на каком-то этапе поддержавшие его, а вот друзей при всём желании обнаружить не удаётся.

Правда, в своём письме в Тихорецк Кузнецов называет двоих своих земляков — Валерия Горского (с ним он познакомился в 1958 году) и Евгения Чернова — друзьями. Но романтическая юношеская дружба — статья особая. Едва ли Горский и Чернов способны были разглядеть в семнадцатилетнем товарище истинный масштаб его дарования, увидеть в нём крупного поэта. Мало ли молодых людей пишут стихи!

Первое стихотворение Юра написал в двенадцатилетнем возрасте, первая публикация его — в «Пионерской правде» — относится к 6 августа 1957 года. Известный критик, профессор Литинститута, М. П. Лобанов, служивший в то время в «Пионерке» и подготовивший ту публикацию, считает себя «крёстным отцом» Кузнецова в литературе.

Однако в том юношеском опыте ещё невозможно было распознать будущего автора «Атомной сказки», «Маркитантов» и «Федоры». Да и первая книжка его стихов «Гроза», вышедшая в Краснодаре в 1966 году, ни для читателей, ни для самого автора художественным открытием не явилась. Насколько я знаю, Кузнецов относился к ней со снисходительным сожалением и не раз говорил, что по-настоящему как поэт раскрылся уже в Москве.

А как его приняла Москва?

Он возник «как гром среди ясна неба» на сером фоне царствовавшей тогда «долматусовской ошани», где даже «тихушник» Коля Старшинов ходил в мэтрах, воспитывая своих клонов — таких же безголосых и бесцветных, как сам. Все эти ученички подавали надежду, лапку и пальто своему патрону. И все вроде были довольны. И вдруг среди этой тины-паутины возник Кузнецов — неистовый, пугающе непонятный, «пьющий из черепа отца» и отплывающий на дощатом заборе в океан. Более того, этот провинциал имел наглость бросить вызов всему литературному истэблишменту Москвы: «Звать меня Кузнецов. Я один. // Остальные — обман и подделка».

Как это можно было принять! «Ученички» сразу заволновались: «А как же мы? Как же нам-то после этого писать?» До сих пор писали «под Старшинова», «под Ан. Софронова», «под Н. Грибачёва», «под В. Соколова», всерьёз полагая, что это и есть поэзия. И вдруг приходит этот дерзкий, неудобный Кузнецов, и вся их стряпня летит к чёртовой бабушке…

К слову об учениках. Ещё до того, как появилась профессия «друг Бродского» (Кушнер, Рейн, Гордин, Уфлянд, Найман и прочие), в предбанниках секретарских кабинетов роились так называемые «ученики». Ученики Твардовского, Чуковского, Шкловского, Чаковского, Долматовского, Матусовского… Чем большей властью обладал литературный чиновник, тем больше вокруг него вилось прихлебал из пишущей братии.

Особенно много «учеников» было у главредов толстых журналов и ведущих издательств; шлейф прилипал был у каждого секретаря большого Союза, а их, секретарей, в большом Союзе было по числу богатырей — тридцать три. Помножьте число «богатырей» на число «учеников» — получите количество прихлебал.

Окололитературная борьба — с интригами, доносами в ЦК и на Лубянку и разносами в партийной печати — этой категории литераторов заменяла собственно литературу. Кузнецов представлял для них идеальную мишень: крупный — не промахнёшься.

Как-то Юра обмолвился, что из доносов на него, скопившихся в ЦК и на Лубянке, можно составить не один том.