Борис Рунин - Писательская рота.

— Разрешите идти? — спрашивает он в заключение теперь уже по всей форме.

— Спасибо за службу, — говорит капитан, тоже прикладывая руку к фуражке. Да, в отличие от наших командиров он, видимо офицер связи, был в фуражке, а не в пилотке. — Идите!

Мы направляемся к своей полуторке и, обернувшись, видим, как задержанная нами колонна медленно сворачивает с дороги и втягивается в ближайшую рощицу.

На востоке солнечный диск уже приподнялся над горизонтом. День обещает быть ясным. Очень хочется спать…

Впоследствии, уже в окружении, мы с Фурманским не раз вспоминали этот предрассветный час, когда впервые воочию увидели немцев и впервые принесли хоть сколько — нибудь реальную пользу своим.

Обидно только, что никто никогда не запишет это происшествие нам в актив. Даже поблагодаривший нас капитан, если он еще жив, и тот, конечно, уже позабыл об этом…

Но, оказывается, нашлись люди, которые не забыли и в самом деле записали. Оказывается, у добрых дел на фронте тоже была своя эстафета.

В январе 1942 года, примерно месяца через полтора после того как я, выбравшись вместе с Фурманским и Сафразбекяном из глубокого окружения и пройдя через ряд проверок, был временно направлен в редакцию иллюстрированных изданий ГлавПУРККА литературным секретарем, мне как — то позвонили из оборонной комиссии Союза.

— Мы пересылаем вам копию поступившего на вас отзыва.

— Какого отзыва, от кого он поступил? — удивился я.

— От полкового комиссара Катулина.

— И что, он благоприятный, этот отзыв? — поинтересовался я.

— Вполне.

Сообщение показалось мне более чем странным.

Профессор Московского университета Н. 3. Катулин был заместителем командира нашего 22—го полка по политчасти. Это мне было известно, я даже раз издали видел его — комиссар выступал у нас на полковом митинге в лесу. Но тогда я еще не знал, что за человек профессор Катулин, и потому недоумевал. В самом деле, чем я, простой боец, каких в полку было не менее тысячи, не совершивший никаких подвигов, да к тому же еще окруженец (что в те времена отнюдь не украшало мою военную биографию), — чем я мог привлечь внимание полкового комиссара? Ведь я его ни о каком отзыве не просил, а сам он вряд ли вообще подозревал о моем существовании.

При всех обстоятельствах одно было отрадно: значит, профессор Катулин остался жив, значит, еще одному человеку из нашей многострадальной дивизии удалось перейти линию фронта.

Вскоре я получил по почте копию написанного им отзыва. Наряду с лестной оценкой меня как солдата он свидетельствовал о том, что я участвовал в боевых действиях в составе роты ПВО и ходил в разведку. Так как кроме случая, описанного выше, мне в разведке участвовать не приходилось, я мог заключить, что кто — то все — таки о нас полковому комиссару тогда доложил.

Либо поблагодаривший нас капитан, либо с его слов наш непосредственный командир роты ПВО (если не ошибаюсь, лейтенант Морозов).

Как бы там ни было, выходит, полковой комиссар Катулин обо мне знал. И не только знал, но счел своим долгом лично прийти в Союз писателей и написать такой отзыв. И о Фурманском отдельно тоже. Сам с трудом выбравшийся из окружения и, как я потом выяснил, в связи с этим хлебнувший немало, он хорошо понимал, сколь полезны будут его оставшимся в живых подчиненным подобные отзывы при дальнейшем прохождении службы.

Люди, знавшие Катулина по университету, говорили мне потом, что рассказанная выше история вполне в его духе. Судя по их воспоминаниям, это был человек святой порядочности и обостренного чувства нравственного долга. Да оно и видно. Во всяком случае, немногословным отзывом комиссара Катулина я дорожу до сих пор…

Не буду досконально рассказывать о первом бое, который принял наш полк в районе Ельни в тот же день, на поспешно занятом нами совсем новом рубеже. Не считаю себя вправе подробно говорить об этом, ибо мой взвод находился несколько в стороне от позиций наших стрелковых подразделений. Мы занялись опять своим прямым делом — вели огонь из ДШК по немецким самолетам. "Мессеры" изредка пикировали на нас, но, как ни странно, за весь день не причинили никакого ущерба.

Впечатления того дня как бы заслонены от меня событиями, разыгравшимися уже вечером, когда совсем стемнело. Помню только, что, несмотря на шум близкого боя и реальную опасность (не говоря уж о "мессерах", мины ложились рядом), весь день хотелось спать — сказывались две бессонные ночи. Помню, что Бек попрощался с нами и ушел на позиции родного первого батальона. Почему — то помню неизвестно откуда взявшегося Кушнирова, который, сидя на земле, продолжал невозмутимо перематывать портянки, когда совсем близко разорвалась мина.

Возле нас в высоком кустарнике находился исходный рубеж какого — то танкового подразделения, как видно приданного нашим частям. Его помощь стрелкам выражалась в том, что время от времени несколько легких танков выдвигались вперед и отгоняли немецких автоматчиков, напиравших на наш передний край. Потом танки возвращались на исходные позиции. Но, судя по звукам, с обеих сторон преобладал пехотный огонь, и не такой уж ожесточенный. Видимо, главный удар противник наносил в стороне. Часам к четырем — пяти пополудни стрельба стала стихать, но по неуловимым признакам можно было заключить, что положение для нас складывается неблагоприятно. Вскоре это ощущение превратилось в уверенность.

— Ребята, вы что, остаетесь? — удивленно обратились к нам танкисты, с которыми мы за эти шесть — семь часов близкого соседства успели сдружиться. — А мы получили приказ срочно отойти.

Вскоре стрельба совсем стихла. Танки ушли. На землю опускались сумерки. Настроение катастрофически падало. Больше всего томила полная неопределенность.

— Может быть, нас оставили здесь в качестве заслона? — рассуждали мы. — Но если так, нам бы приказали снять ДШК и зарыться в землю.

Мы строили самые различные предположения, пытаясь хоть как — то понять, что происходит.

Уже совсем стемнело, когда ротный, в очередной раз вернувшийся с КП полка, бодро скомандовал:

— По машинам!

В какую — нибудь минуту мы заняли свои места и двинулись куда — то в ночь.

Теперь машина ротного идет впереди. А мы в своей уже ставшей родной полуторке едем за ним. Все по — прежнему: оклемавшийся за день политрук в кабине, мы на досках в кузове. Я у правого борта. Рядом Кунин.

Передо мной Фурманский, перед ним Сафразбекян.

Вещевые мешки у ног, винтовки держим вертикально.

Едем без фар и очень медленно в полной темноте.

Тем не менее на открытом месте становится ясно, что передняя машина значительно оторвалась от нашей и расстояние это возрастает. Кругом царит удручающая зловещая тишина. Так мы едем минут двадцать. Куда?