Вячеслав Шапошников - Ефимов кордон

Ребятишки рассмеялись:

— Мы тебя переборем! Пошли лучше на нашу беседку!..

— Да я уж и не знаю, как мне быть… Наверно, тоже пойду на Глебово!.. А кто у вас на беседках-то?..

— Да никого нет из парней-то. Один солдат Пашка. Сресуй нас! Сресуй! Пойдем на нашу беседку! Там мельницей обряжаются, а мы — чертенятами будем!..

— Нет, лучше пойдемте со мной на Глебово!

— Не пойдем! Там гоняют чужих-то робят!..

— Не тронут!

— Нет, не пойдем!..

— Ну, тогда я один пойду! — Ефим стал спускаться с горки, оглядываясь и улыбаясь.

Вслед ему летело: «Художник! Художник! Сресуй нас! Сресуй!..»

В Глебове улицы тоже были пусты, горели редкие огни. Ефим остановился на околице, вглядываясь в деревню, тесно соседствующую с лесом. Сверху на нее проливался холодный ровный свет. Навстречу лунному свету из труб вытянулись вечерние сияющие дымы, будто какие-нибудь кудельные канаты, на которых повисла зимняя земля…

Эта вечерняя прогулка, встреча с бурдовскими ребятишками, эта тихая лесная деревня под лунным светом и высокими дымами… Ефим улыбался от приятных, щекочущих ощущений: так хорошо ему было впервые в родных местах после возвращения… Он не мог погасить улыбки на лице, и все слышалось ему под звонким сияющим небом: «Художник! Художник! Сресуй нас! Сресуй!..»

В эту ночь приснился Ефиму сон. Такой, какие надолго остаются в душе и памяти…

Снилась Ефиму поляна в глухом полночном лесу, вроде бы в Шартановской даче. Посреди поляны, вокруг чего-то красно светящегося, стояли тесным кругом в глубоком молчании его однодеревенцы…

Он пробился туда, к багровому сиянию, и увидел: в самом центре поляны стоит девушка и держит в руках большую чашу, в которой кипит, клокочет, разбрызгивая сверкающие капли, какая-то огненная жижа, и все взгляды прикованы к этой пылающей чаше, и кто-то прошептал рядом: «Краса-то! Вот она, красота!..»

Неожиданно появилась еще одна девушка, окруженная белым чистым сиянием, и сразу же померк свет вокруг первой девушки. И словно бы одним разом вздохнули стоявшие вокруг люди и снова замерли, освещенные новым сиянием, таким ярким, что, казалось, мгновенно наступил день. Этот свет омывал каждое лицо, не ослепляя, не мешал видеть и самого́ прекрасного лица, от которого он исходил. Даже во сне Ефим ощущал, как под ласковыми лучами он сам весь изменяется, и так легко ему было, будто отпала от него какая-то большая тяжесть, с которой он сросся, с которой жил много лет… Он окинул взглядом лица окружавших его однодеревенцев и увидел, что и с каждым из них происходит то же самое… И тогда, в каком-то крайнем восторге, он бросился вперед, упал к ногам солнцеликой девушки и зашептал, содрогаясь от рвущегося из груди плача: «Помоги! Помоги мне!..» — «Встань! Мы поможем тебе!.. — услышал он и ощутил на себе прикосновение ее руки. — Пойдем со мной…» Она повела его куда-то в сторону, круг людей разомкнулся перед ними, и они вдвоем подошли к небольшой ватажке детей. Те встретили их весело, засмеялись, запрыгали вокруг них. «Вот — будь с ними!..» — сказала Ефиму солнцеликая и, улыбнувшись ласково, пошла куда-то в ночные чащи, распугивая вокруг себя огромные тени. Несколько раз солнцеликая останавливалась, оглядывалась, снова улыбалась и кивала ему с улыбкой… Неожиданно исчезла…

Ефим остался стоять на месте, окруженный детьми, для него продолжал звучать голос солнцеликой: «Встань! Мы поможем тебе!..»

Он посмотрел на притихших вокруг него детей, они улыбались ему. «Она сказала: «Мы поможем тебе!..» — вспомнил Ефим. — Она сказала «мы» и привела его к детям… Значит, она и дети — заодно?! Она ничего больше не сказала, а просто указала мне мой путь?.. Дети! Мир детей! Какая это правда для меня! Ведь это и есть мое, мой мир! Я же сам столько об этом думал!..»

Ефим проснулся на рассвете и долго лежал, с улыбкой глядя в потолок. Этот сон не уходил от него, он переживал его снова и снова…

Нежданно-негаданно Ефим получил из Кологрива письмо. Узенький белый конвертик, сургучная нашлепка на оборотной стороне, в сургуче оставила след фамильная печатка: «А. И. Невзоров».

«Через Илешевское Волостное Правление в деревню Шаблово Ефиму Васильевичу г. Честнякову», — было написано на конверте незнакомым аккуратным почерком. Невзоров, Невзоров… Ефим вспомнил: вместе учились в уездном училище! Алексан Невзоров! Не такими уж большими друзьями они были, чтоб получить вдруг письмо от него…

Письмо оказалось сугубо деловым:

«Милостивый Государь, Ефим Васильевич! Не соблаговолите ли Вы согласиться на писание портрета с купца Звонова? Ему хотелось бы иметь свой поясной портрет. Он узнал о Вашем приезде и просил меня связаться с Вами и обо всем договориться. Цену за работу обещает хорошую. Не найдете ли возможным с первой же почтой ответить мне — будете писать или нет. Остаюсь с истинным почтением к Вам заведующий Богадельнею Александр Невзоров. Будете в городе, заходите ко мне».

Ефим: отложил письмо, хлопнул себя по коленям, резко встал, прошелся по своей комнатушке, посмеиваясь: «Ну, вот, брат Ефим, тебе и Фортуна! Принимай первый заказ! Покажи себя с лучшей стороны перед кологривским бомондом, авось и другие заказчики найдутся! Все-таки заработок! Вишь ты, сам Миней Звонов тебя зовет!»

Минея Звонова Ефим увидел впервые в годы учебы в уездном училище. Тогда он был еще крепким зрелым человеком, перед которым во всем Кологривском уезде почтительно склонялись головы. Уже в ту пору целая слобода, почти половина Кологрива, называлась Звоновкой. Живет в ней бедный народец, почти даровая рабочая сила. Этого Минея так бы и на портрете изобразить, чтоб фоном ему была Звоновка — не местечко, не слобода, а некий хаос, вся нищета гиблого места, чтоб вилось позади Минея только рваное, черное и серое…

Ефим вспомнил: шесть лет назад, когда он приезжал в Шаблово из Питера, в Кологриве гостил художник Ладыженский, выходец из местных дворян. Тогда ходила по уезду историйка о том, как Ладыженский писал портрет Минея Звонова.

Звонов заказал Ладыженскому написать с себя портрет. Художника, видно, привлекла колоритная фигура купца. Звонов позировал, сидя в тяжелом дубовом кресле, на нем был темно-синий мундир с золотыми пуговицами, с расшитым воротом, орденская лента… Сановник сановником! В правой руке, для пущей важности, — тетрадь в сафьяновом переплете… Окаменело сидел Миней перед художником, потея в своем мундире. Лето жаркое выдалось. После очередного сеанса Миней подходил к портрету и раз от разу все недовольнее хмурился: не таким бы он хотел себя видеть на портрете, не мужиковатым, не упрятанным в дорогой парадный мундир неотесом… На портрете должен быть важный человек, ворочающий крупными делами! Не обыкновенного сходства с самим собой желал бы Миней. Он же и мундиром, и сафьяновой тетрадью, и дорогими перстнями на руке, и позой самой так ясно дал понять художнику его задачу… Наконец не выдержал, грубовато заметил Ладыженскому: «Ты тут неделю возишься, а толку что-то мало! Портрет никуда не годится!..» Ладыженский усмехнулся: «Портрет-то хорош, да вот ты плох!..» С этими словами он сложил краски и кисти, свернул почти законченный портрет и был таков. Остался Звонов без портрета…