Семён Борзунов - Маршал Конев

В очередном своём послании от 21 марта Черчилль сообщил, что намерен выступить в палате общин с заявлением о том, что все вопросы о территориальных изменениях должны быть отложены до перемирия или мирной конференции держав-победительниц и что до тех пор он, Черчилль, не может признавать никаких передач территорий, произведённых силой. Английский премьер тем самым выставлял Советский Союз как враждебную Польше силу и, по сути дела, отрицал освободительный характер войны Советского Союза против германской агрессии. Это была попытка дискредитировать Советский Союз.

Перед Советским правительством встал вопрос: как повлиять на Черчилля и заставить его уважать союзника. Быстрое продвижение советских армий, освобождение польских земель — вот что сейчас нужно.

Придя к этому заключению, Сталин почувствовал, что неопределённость, томившая его с утра, прошла, уступив место ясности взглядов и решений по сложившейся польской проблеме.

Галя ругала себя за то, что послала такое откровенное, искреннее письмо на фронт Коле Паршину. Она ничего не знала о нём с тех пор, как началась война, но всё время думала о друге юности, искала его адрес. Она предполагала, что Николай мог писать в деревню, где они жили до войны и где теперь никого не осталось из его родни. Она очень уставала на заводе, где все, от директора до главного инженера и от слесаря до контролёра ОТК, трудились, как любил говорить её первый наставник Фёдор Степанович Лютиков, от зари до зари. Хотя она получала рабочую продовольственную карточку, всё же было голодно. К концу смены Галя с трудом заставляла себя не думать о еде. Теперь, когда подходил к завершению третий год войны, было гораздо легче. Ритмично работали конвейеры. В цехах стало уютнее, чище. Не гуляли пронизывающие холодные сквозняки зимой, не капало с наспех закреплённых летом крыш. Те мальчишки, которые пришли на завод в трудную пору его становления, заметно повзрослели. Опыта у них поприбавилось, и они не плакали теперь у конвейера от изнеможения. Мускулы окрепли, закалилась воля, все стали самостоятельнее, держались с достоинством.

Галя, как обычно, шла от дома до рабочего места пешком и успевала, как в кинематографе, прокрутить перед мысленным взором всю историю завода; насчитывавшую всего-то три года. Три года — это здесь, в Поволжье. Но довоенную историю предприятия Галя знала плохо. То же, что произошло здесь, по сути дела, на пустом месте в дни и месяцы, когда гитлеровцы рвались к Москве, она забыть не могла. Всё было сделано девичьими, женскими и детскими руками. Эти руки мёрзли, ныли от непосильного труда, синели от ссадин и мозолей.

В зиму сорок первого года Галя работала на рытье котлована. Ей вручили тяжеленный железный лом и сказали: «Долби!» Это потом пришли навык, умение, окрепли мускулы. А первую ночь после того рабочего дня она не могла уснуть и плакала от боли в руках. Только под утро забылась коротким сном, а потом, когда подруги её разбудили, девушка не могла поднять руки. Они висели как плети, и малейшее движение причиняло нестерпимую боль. Но Галя всё-таки дошла до пустыря, где должны были подняться цехи завода, взяла лом и стала опускать и поднимать его, постепенно втягиваясь в этот нелёгкий труд. Так продолжалось дни, недели, месяцы.

Вспомнив всё это, юная труженица зашагала быстрее, твёрже ступая по утрамбованной тропинке.

— Галя! — вдруг послышался почти детский голос. Она обернулась на крик. Ну конечно же, это её подопечный хлопец.

— Здравствуй, Славик!

Мальчик поморщился, серые глаза его недовольно сверкнули.

— Меня, между прочим, зовут Вячеслав, — капризно сморщив носик, ответил он.

— Извини, Вячеслав Иванович, — без улыбки сказала Галя. — Я совсем забыла, что ты у нас почти взрослый.

— «Иванович» не обязательно, — всё так же серьёзно поправил её мальчик. — Но на «Славик» больше откликаться не буду. Ну и что из того, что ростом невелик. Наш: мастер, Фёдор Степанович, тоже невысокий. Может, у нас с ним комплекция такая…

Славику у конвейера сделали подставку под ноги, чтобы он мог ключом дотянуться и поставить на место нужную деталь. Мальчик очень недоволен малым ростом и всё время старается казаться выше. И ходит он, расправив грудь, высоко подняв голову.

— А я тебя, Вячеслав, совсем не хотела обидеть, — говорит Галя. — Просто мне хотелось назвать тебя поласковее — только и всего. А «Вячеслав» звучит как-то официально.

— Ничего, — отзывается мальчик, заметно подобрев, — я стерплю. А Славиком меня больше не называйте. Особенно при людях. Что ж, совсем несмышлёныш, что ли? Меня в цеху уважают…

— Ваньк-к-а! Погоди! — крикнул вдруг Вячеслав, сорвался с места и со всех ног пустился догонять своего приятеля.

Галя улыбнулась: совсем мальчишки. Она невольно вспомнила школьные годы. Сначала, вплоть до восьмого класса, они виделись с Колей Паршиным часто, почти каждый день. В школе на уроках, в кружке художественной самодеятельности, на комсомольских собраниях. Тогда она вовсе и не думала о нём. Вместе так вместе, что ж тут особенного? С ним нескучно, всегда можно поговорить, поспорить. Разве это плохо? Но однажды — это было уже в десятом классе, — они остались вдвоём после уроков, чтобы выпустить стенгазету. Галя вдруг почувствовала на себе пристальный взгляд Николая. Она не выдержала, опустила глаза, и краска стыда залила её лицо. Так повторялось потом не раз. Галя ушла в себя, старалась избегать встреч с юношей.

Одноклассники над ними иногда посмеивались, называли женихом и невестой. Она, конечно, чувствовала, что Коля относится к ней не так, как к другим: более внимательно и предупредительно, старается помочь ей в учёбе (сам был отличником), стремится быть с ней наедине, но она избегала этого. Галя не думала тогда ни о какой-то особой дружбе, ни тем более о любви. Эти мысли пришли к ней позднее, когда уже после школы стала замечать на себе любопытные взгляды сверстников, добивавшихся её внимания. И вот тогда-то начала сравнивать других парней, ухаживавших за ней, с Колей Паршиным. И сравнение это всё чаще оказывалось в пользу Николая.

С тех пор прошло немало времени. Они уже давно расстались. Паршин почему-то уехал сразу после выпускного бала, и Галя постепенно стала забывать его. И вдруг Николай предстал перед ней совсем с другой стороны. Пришло сознание того, что он лучше, честнее и милее, чем многие теперешние ухажёры. Именно ухажёры — другого слова для них она не могла подобрать. Им нужно было её внимание, улыбка. О самой Гале, о её чувствах они не думали. Она красива, с ней приятно провести время, её внимание прибавит им веса среди приятелей и сверстниц; Но девушка поняла, что её жизнь с тревогами и заботами их совсем не интересовала. И чем больше думала о Николае, чем чаще сравнивала его с другими знакомыми парнями, тем сильнее убеждалась, что давно любит его, хотя и не хотела признаваться в этом. Вот тогда-то решилась написать Николаю письмо. Не для того, чтобы признаться в своих чувствах, а чтобы рассказать о себе, о своей жизни. Надо найти его адрес. И тут же возникало сомнение: а почему она должна писать первой? Ведь он же ей не пишет. За три года не прислал ни одной весточки. Нет, первой писать не будет! Есть же у неё чувство собственного достоинства и девичьей гордости. Есть!