Владимир Байков - 1956. Венгрия глазами очевидца

Судьба Майтинской поистине драматична, как и у многих честных интеллигентов СССР и Венгрии того времени.

Ну, думал я, что уж властям предержащим до проблем венгерской грамматики, но, увы, и до нее дотянулась невидимая рука «отца народов». В тот период Сталин возомнил себя ученым-лингвистом и даже опубликовал целую работу в «Правде» об учении тогдашнего академика и вице-президента АН СССР Николая Марра, который пытался «вдребезги» разбить все исследования настоящих русских и советских ученых-лингвистов.

Как раз в это время Клара Евгеньевна «на ура» защитила докторскую диссертацию, основанную на собственных многолетних исследованиях и солидных научно-теоретических трудах венгерских и русских языковедов. Но в диссертации она ни разу не сослалась на «великий труд» И. В. Сталина. Подхалим Сталина, некто Сердюченко, написал в Высшую аттестационную комиссию об антисталинском характере работы К. Е. Майтинской. Я спросил ее, почему же она не ссылалась на эту сталинскую работу.

— Потому, — ответила Клара Евгеньевна, — что Марр в оценке всех настоящих лингвистов мира — не ученый. Его новое «яфетическое» учение о языке научно не обосновано, это профанация лингвистики. Как же я могла основывать свое исследование на ненаучных теориях? [45] Необходимо иметь в виду, что и Сталин в программной работе «Марксизм и вопросы языкознания» (на самом деле написанной филологом А. Чикобавой) выступил против теории Н.Я. Марра, противопоставив его учению новую систему догм.

Дорого обошлось ей пренебрежение трудами вождя: почти пять лет ей не присуждали докторскую степень. Это произошло только после смерти «великого друга всех ученых мира» (в том числе лингвистов) и разоблачения Сердюченко.

Вспомнил это, ибо хотелось напомнить о технологии командно-приказной системы «воспитания» специалистов, работавших в сфере общественных наук, которая допускала к исследованиям в основном тех, кто приспосабливался к мыслям властей предержащих, их официальной идеологии, тех, кто в тысячах и тысячах книг, статей, диссертаций умело мусолил идеологические постулаты ленинизма и сталинизма.

…И вот, оставшись на две недели в Будапеште, я снова в Русском институте, читаю обзорную лекцию о моих любимых Александре Блоке, Сергее Есенине, поэтах-имажинистах, поэтах-акмеистах, о «Серапионовых братьях», привожу по памяти строки Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Николая Гумилева… Тогда еще не обо всем можно было говорить, но моя литературно-преподавательская проба на венгерском, родном языке слушателей Русского института, видимо, многих заинтересовала, и я повторил лекцию на филологическом факультете университета. Это фактически и был мой государственный университетский экзамен — на занятия в университет мне больше заглянуть не удавалось.

Я, конечно, благодарен профессорам и преподавателям, которые занимались со мной, давали задания, списки литературы, заранее формулировали экзаменационные требования — ведь я был не обычный студент, а вольнослушатель, заочник. При будущей работе над диссертацией в Академии общественных наук при ЦК КПСС будапештские знания мне очень помогли.

Когда же я сопровождал партийно-правительственные делегации на III съезде ВПТ в мае 1954 года, а также в апреле 1955 года на праздновании 10-летия освобождения Венгрии от фашизма — было, естественно, не до филологии и не до университета. В такие дни просто мечтаешь выспаться.

И в студенческой среде, и в тех городах и селах, которые мне пришлось посетить с делегациями, настроения резко отличались от тех, которые я наблюдал раньше. В стране зрело уже не подспудное, а открытое недовольство [46] Следует иметь в виду, что собеседникам В. С. Байкова было опасно проявлять открытое недовольство положением в стране. .

В университете и в институтах города Сегед (Szeged) преподаватели говорили мне, что насилие и террор охватили всю страну. История Венгрии, ее традиции третируются и попираются, за прогрессивные выступления против существующего положения профессора и преподаватели лишаются кафедр и выгоняются из университета и других учебных заведений (эти методы копировались с худших советских традиций), все более широкие слои населения охвачены страхом за свою работу и даже жизнь.

Поэтому когда в официальных газетах писали об интеллигентах, что они якобы скрывают свои буржуазные взгляды, но не перестают их исповедовать, — это была, разумеется, ложь. Противостояние режиму Ракоши инспирировалось его же сторонниками сверху, конфликт разжигался самими идеологами и практиками верховной власти, которые резко повернули в конце 40-х — начале 50-х годов от союза с интеллигенцией к резкой конфронтации с ней. Я прояснил это для себя во время моих последних коротких встреч в университете и Русском институте с профессурой и студентами, с которыми я был знаком уже много лет.

…Я лично был знаком с Матьяшом Ракоши. Еще в конце 30-х годов, когда я работал в Радиокомитете [47] Перед войной, с 1939 по 1941 год, B.C. Байков работал редактором Всесоюзного радиокомитета при Совнаркоме СССР и принимал непосредственное участие в осуществлении пропагандистской кампании в интересах освобождения Ракоши из хортистских застенков, состоявшегося в ноябре 1940 года. О ходе этой кампании дает представление вышедший в Венгрии сборник документов из российских архивов: A Komintern «vedoszarnyai» alatt. Orosz leveltari forrasok Rakosi Matyas bortoneveirol 1925–1940 // Az iratokat gyujtotte es valogatta, forditotta, sajto ala rendezte, a bevezeto tanulmanyt es a jegyzeteket irta Kolontari Attila es Seres Attila. Budapest, 2014. , во время кампании за освобождение Ракоши из фашистских застенков Хорти его в тогдашней советской прессе квалифицировали как «выдающегося деятеля коммунистического и рабочего движения». Я уважал этого мужественного борца с фашизмом. Теперь же я видел его на приемах в честь иностранных делегаций, приезжавших на съезды и праздники, где он без всякого труда, без запинки рассказывал и переводил байки и анекдоты на 10–12 языках (к моей белой зависти филолога).

А когда Ракоши приезжал в СССР, то в число моих обязанностей как сотрудника Отдела входило и обслуживание важного гостя во время пребывания на советской земле: я, как говорили у нас в Отделе, был «на подхвате». В соответствии с протоколом, официальные встречи и проводы первого человека венгерского государства на вокзалах и аэропортах проводились пышно, а переезды, как и положено, с большим эскортом машин. А если делегация была партийно-правительственная, то и с почетным караулом, марширующим под оркестр.

На переговорах в высших кругах мое присутствие не требовалось, потому что Ракоши хорошо знал русский. Но я должен был сопровождать семью Ракоши по вечерам и воскресеньям, а иногда и днем в будни в театры, на концерты или в какие-либо другие места согласно протокольной программе их визита. В один из таких «культпоходов» я запоздало, но все же передал письмо, написанное Лозовским «его другу Матвею».