Петр Аршинов - Два побега

Попался я в руки не брянской полиции, а полиции Радицкого стана, так как участок, на котором происходили наши собрания и на котором я был захвачен, был подведомствен радицкому становому приставу. Меня впихнули в небольшую, совершенно темную камеру, где на нарах находилось уже четыре-пять человек. Я расспросил, кто находится и за что посажен. Оказывается, все рабочие с местного стекольного завода Мальцева. Часть были взяты за драку в пьяном виде на улице, некоторые за препирательство на улице с городовым. На утро всех их стали вызывать на «допрос» в канцелярию. Через пять минут после того, как в канцелярию увели первого из них, послышались вначале жалобные стоны, которые затем перешли в отчаянные душераздирающие крики. Мы все поняли, что несчастного бьют. Товарищи уведенного переглянулись между собой и побледнели. С напряжением ждали мы его возвращения. Через несколько минут он показался, громко плача и держал правую руку навесу. Его ввели в камеру и взяли следующего. Из канцелярии вновь понеслись душераздирающие крики. Товарищи приведенного робко спросили, за что били. Лицо у него было в кровоподтеках. А он, продолжая плакать, приподнял руку и говорит: «что лицо, — вы посмотрите, что они сделали с моей рукой». Ладонь руки была сине-багрового цвета. Она и вся рука до локтя были вздуты. Весь допрос в канцелярии состоял в том, что ему приказали вытянуть правую руку и держать ладонью вверх. Затем специальной палкой, обмотанной медной проволокой, начали немилосердно бить по ладони. Как только от нестерпимых болей, после первых ударов, он отдернул руку, его начали избивать по лицу и по голове. Его заставили принять на руку пятьдесят ударов и по окончании экзекуции заявили, что если он вторично попадет под арест, то получит сто ударов. Никаких иных протоколов не составлялось. Так же избитый и со вздутой рукой возвратился второй из них. Той же участи один за другим подверглись остальные.

Около полудня повели на допрос меня, но не в канцелярию, а в дом пристава, который находился тут же в общем полицейском дворе. Становой пристав Лужецкий был известен по всей Орловской губернии, как неутомимый искоренитель всяческой крамолы. Он сыграл большую роль в ликвидации революционных настроений среди местных рабочих и в вылавливании опасных элементов. На него раза два производились покушения, но безуспешно. Целыми днями он рыскал по своему округу, стараясь всюду быть сам и следить за тем, чтобы у него не было «ни соринки». И действительно, у себя в районе Радицкого стана. он навел идеальный полицейский лоск. Все перед ним трепетало или раболепствовало. И полицейские и штатские величали его не иначе, как барин. Некоторое время перед этим орловский губернатор публично благодарил его за образцовый порядок, установленный в его округе.

С внешней стороны Лужецкий являлся здоровым, широкоплечим мужчиной лет сорока, одетым в офицерскую форму. Белобрысые волосы его были острижены «под ежика» и придавали его свирепому лицу еще большую свирепость. Его глаза, взгляд и подход напоминали собой страшного цепного пса, который вот, вот набросится и начнет грызть жертву. С таким именно взглядом он подошел ко мне перед допросом. — «Слушай, ты должен сказать о себе всю правду. Скажешь правду, будет хорошо, не скажешь, — будь я сукин сын, если ты выйдешь живым отсюда. Ты сам видишь — мы действуем строго». Я рассказал ему вымышленную историю о том, что приехал в Брянск несколько дней назад в поисках работы, — надеясь получить ее либо в брянском арсенале, либо на паровозостроительном заводе в Бежице; что мой арест около леса лишь простая, неприятная для меня, случайность. Я видел, что рассказ мой произвел на него впечатление; мой «железный» паспорт подтверждал правдивость рассказа. Но в то же время, в глубине души, по какой то интуиции, он чувствовал, что за мною скрывается другой человек. Хотя он все время не менял своего зверского выражения и тона, я отлично уловил в нем некоторое колебание души, состояние раздвоенности. Он аккуратно записал в протокол все сказанное мною и, отсылая обратно в камеру, вновь пригрозил мне.

На следующий день пришла сестра Ипатова — Клавдия и дала обо мне сведения, в общем совпадающие с теми, что я давал накануне. Лужецкий совсем заколебался и решил, кажется, ограничиться справкой обо мне не в Подольской губернии, а у Брянской полиции. Отсылая меня в камеру, он в последний момент спросил меня, женат ли я. Я сказал, что женат — (по паспорту я значится женатым). — Как же Ипатова только что сказала, что ты холост? — воскликнул он, и все прежнее подозрение вновь вернулось к нему. Напрасно я говорил ему, что Ипатова мало знает меня, что она высказал i только свое предположение. Он весь уже зарядился против меня.

Из его квартиры меня в сопровождении трех стражников повели прямо к фотографу и сняли в двух видах. Я видел, что дело мое принимает грозный оборот и по пути к фотографу и обратно высматривал, нельзя ли дать тягу. Но на успех не было ни одного процента, и я благополучно был доставлен в свою камеру.

В камере я напряженно стал обдумывать свое положение. Мне предстояло — или быть раскрытым и тогда смертная казнь неминуема или (при нераскрытии) быть осужденным за бродяжничество на 4–6 лет каторги. А это означало вечно находиться под угрозой быть раскрытым и казненным. Все во мне говорило, что надо бежать и бежать сей час же, пока я нахожусь здесь в стане, а не переведен еще в брянскую тюрьму. Я внимательно осмотрел свою камеру, и луч надежды блеснул во мне. Арестантская, в которой я помещался, представляла собой довольно крепкий деревянный дом (сруб), который стоял в самом заду двора полицейского управления. В этом доме имелись две камеры и комната полицейского стражника, который находился при арестантах день и ночь. Двери из камер вели в комнату стражника, так что когда арестованных выводили в уборную, находившуюся во дворе, то они всегда должны были проходить комнату стражника и пройти часть двора. Уборная находилась сбоку арестантской и примыкала к небольшому заборчику, в нескольких шагах от которого начинался лес.

Наша камера всегда была заперта тяжелым замком снаружи. Но комната стражника, из которой выход вел во двор, была открыта, и даже в том случае, когда стражник бегал за чем либо на улицу, он ее не закрывал. Выйти из камеры прямо на двор, минуя комнату стражника, — нечего было и думать: стены были сложены из очень толстых бревен, с которыми ничего нельзя было сделать. Но две внутренние стены камеры, отделявшие нас от стражника, были сбиты из досок. Между досками местами были даже небольшие щели, через которые можно было видеть, что делается в стражницкой. Доски шли в горизонтальном положении. Я внимательно осмотрел их и увидел, что все они обоими концами входят в паз и прибиты поэтому наглухо. Все, исключая одной. Строитель внутренней стены должен был в одном месте срезать паз на ширину доски, дабы, благодаря этому, по порядку вогнать доски в пазы и разместить их одна за другой. Там, где паз был срезан, легла последняя доска. Одним концом она вошла в паз, а другим легла на срезанное место и была приколочена двумя большими гвоздями. Если прибитый гвоздями конец оторвать, тогда второй конец доски легко можно вынуть из паза; образуется отверстие, через которое легко можно пролезть в комнату стражника, из нее во двор, а из двора через забор в лес. Этот план бегства я и наметил себе.