Хелене Хольцман - «Этот ребенок должен жить…» Записки Хелене Хольцман 1941–1944

Немецкие часовые колотили пленных прикладами по голове. Однажды один из них от этого споткнулся и упал, хлеб плюхнулся грязь. Немец наподдал буханку ногой, и она, словно футбольный мяч, полетела в уличную канаву с водой. И узник подобрал из лужи размокший свой трофей. Прочие же часовые, напротив, кажется, были рады, что их пленным что-то перепало от чужих щедрот.

Умница Ванда со временем обнаружила недюжинный коммерческий талант и стала знаменита на всю округу. Она сумела найти подход к самым продувным, прожженным торгашам-спекулянтам, выжигам и мошенникам, отчего на заднем дворе ее магазина на Ландштрассе, в стороне от посторонних глаз, велись успешные гешефты, заключались сделки, проворачивались всяческие аферы, и на складе шустрой хозяйки появлялись целые бычьи и свиные туши, мешки с мукой и сахаром и прочая снедь. Лавка была переполнена с утра до ночи покупателями и менялами. Ванда с короной золотых кудрей на голове восседала на софе во главе своего предприятия, скрестив на груди голые крепкие ядреные руки. Цены, конечно, и у нее взвинчены были будь здоров, но товар разлетался в мгновение ока. Зато Ванда подавала всем нуждающимся, так что немцы с партизанами, которые заглядывали порой к ней в подсобку побалагурить, пофлиртовать, даже они удивлялись ее человечному, теплому отношению к людям, ее состраданию к обездоленным. Удивлялись и сами, может быть, менялись, перенимая хозяйкину доброту.

Полиция частенько наведывалась к ней с обыском. Любого другого злостного спекулянта, найди они у него в лавке такие залежи дефицитного товара, давно бы наказали без всякого снисхождения, но Ванда и здесь всех обошла: нет, она не закармливала ищеек сочными картофельными оладьями со сметаной и водкой не опаивала, подкупала сама ее естественность и искренность. Противостоять им было невозможно, отчего всякий обыск заканчивался миром ко всеобщему удовлетворению. Впоследствии плутовка по секрету, конечно, могла поведать, как ей удавалось одурачить незваных гостей.

Март выдался холодным и снежным, апрель — промозглым и дождливым, лето нагрянуло внезапно и окончательно, как по приказу. Фруктовые деревья спешно и будто по обязанности отцвели, появились зеленые, еле заметные завязи. Мы так же срочно, в обязательном порядке высадили в нашем огороде лук и редиску, воткнули на грядке дюжину худосочных, убогих кустиков томатов и без всякой радости слушали назойливое чириканье воробьев и синиц.

Но еще больше отпугивала и настораживала яркая, шумная, благополучная жизнь немецких переселенцев. Они заполонили звонкой суматошной толпой большие широкие улицы города, а мы появляться среди них избегали. Да и мои прежние коллеги из немецкой гимназии, завидев нас, тоже переходили на другую сторону. Я обратилась к профессору Штрауху, не передаст ли он мои письма родным в Германию. Он перепугался: да вы что, мне такая выходка карьеры стоить может! Впрочем, ладно, принесите мне ваши письма к почтовому фургону. Я принесла. Он стоял в компании других немцев, разговаривали о чем-то. Увидел, как я подхожу, вскинул вверх руку, как ужаленный и, словно заклинание, выпалил мне в лицо «Хайль Гитлер!» Прав был адвокат Баумгертель, сто раз прав: трусливый мы, немцы, народец, безнадежно трусливый.

Надутые павлины, снобы, затянутые в коричневую форму, господи, до чего же противно! Физиономии опухли от водки, сапожищи эти чудовищные! А немецкие школьники? Еще того пуще: им тоже положено играть роль господ, а ведь еще в коротких штанишках бегают! «С литовцами — никаких игр! Забыть, не дружить, не сметь!» — науськивают их в классе. На улице, посреди яркого лета, меня вдруг охватила жгучая жалость к этим людям, ослепшим, словно одурманенным каким-то наваждением. Жалость даже сильнее презрения и ненависти. Не кончится это добром, ох не кончится! Пока они там, в России, победно берут один город за другим, мы тут живем только одним — ожиданием перемен.

В завоеванных областях немцы раздувались от гордости, самонадеянность и безнаказанность кружили победителям голову. Русских «недочеловеков», как и здешних, тут же определили в рабы, на них так же пахали, из них тоже выжимали все соки, выпивали всю кровь, на их костях прилежный германский ум решил возвести свою империю, свой Рейх.

На фабрике «Нерис», где служила моя Гретхен, производили плуги, прочий сельхозинвентарь для украинских оккупированных земель, однако литовское руководство комбината выполняло заказ неохотно, тянуло время, а потом и вовсе перестало вывозить готовую продукцию заказчику. Да и среди немецких солдат все чаще встречались те, кому до «строительства Рейха» особого дела не было. Эмми однажды подцепила одного такого, он тайком рассказывал нам, как они у себя в войсках то и дело расстреливают своих же за саботаж.

Эмми в ту пору не знала ни минуты покоя. Как-то ей пришлось ночевать у нас, потому что свою комнату в городе она на одну ночь уступила знакомому еврею. Соседка ее чужака приняла за взломщика и сообщила куда следует. Еврея арестовали, Эмми вызвали на допрос. Ей удалось с грехом пополам отговориться, кое-как оправдаться. Отпустили, слава богу. Вдогонку, естественно, пригрозили: с евреями всякие сношения прекратить!

Но только Эмми не хилого была десятка и не из «трусливого народца». На другой же день прибежала на свидание с мужем. Вместе с ней мы съездили в деревню, купили яиц, Эмми обещала мне зайти за ними завтра. Но назавтра ее не было. И через два дня тоже. Я пошла к ней на квартиру: арестована. Засекли близ гетто и тут же схватили. Случайно на улице я столкнулась с ее мужем, он незаметно оторвался от своей бригады и подошел ко мне: «Помогите! Сделайте все, чтобы спасти мою жену! О деньгах не думайте, мы все вам вернем до последнего!»

Я обратилась к старому знакомому — адвокату Новицкасу. Он был молод, умен, хорошо знал немецкий и пользовался определенным авторитетом среди эсэсовцев. Обещал помочь, чем может. И снова я, как год назад, оказалась с тяжелой корзинкой в тюремном дворе. Снова выстаивала часовые очереди. Что ж делать, о бедной Эмми некому было больше позаботиться, некому было принести ей продуктов и сигарет. Без курева она, должно быть, сходила с ума больше, чем от голода.

Спустя пять недель ее выпустили. Вышел на свободу совсем другой человек: в тюрьме ее бесконечно допрашивали по поводу отношений с мужем, она все отрицала. А чиновник, что допрашивал, некий господин Штруш, обещал ей немедленное освобождение, если станет его любовницей.

Все существо этой молодой женщины пребывало теперь в смятении и в крайнем раздражении, почти в истерике. Сломали ту Эмми, не было в ней прежней силы и уверенности в себе, не было больше той воли, с какой она прорывалась сквозь беды, чтобы у них с мужем было будущее.