Анна Лабзина - Воспоминания

Итак, мы приехали в Иркутск. Губернатор был очень рад нашему приезду и, смотря на меня, сказал: «Мне кажется, тамошний воздух более на вас имел благотворное свое действие, нежели здесь. Вы совсем переменились; я вижу спокойствие на лице вашем. Я этого ожидал, — меня уведомляли о вашей тамошней жизни, я все знаю, как вы жили и чем вы занимались». Я сказала: «Ежели вы все знаете, то кто ж мне доставил тамошнюю мирную жизнь, как не вы, то я и отношу всю мою перемену к вам, моему почтенному благодетелю. Одного только жалею, что я не могла жить там до конца дней моих: я б могла всякий день видеть новые радости». — «Не скорбите: вы и здесь можете быть счастливы и наслаждаться приятностями жизни. Примите меня в друзья ваши и не откажите в сем для меня приятном названии!» — «Я должна сего испрашивать у вас, а не вы у меня!» — «Итак, дайте руку, что ваше сердце будет открыто вашему другу и ваши тайны будут заключены в моем сердце!»

Я заплакала и сказала: «Будьте не только другом, но и отцом; мне нужны ваши советы и наставления!»

И так мы начали опять нашу жизнь по-прежнему; мать оставалась в Иркутске и была очень рада нашему приезду. «Спокойно ли ты, мой друг, там жила?» Я ей все рассказала, и она благодарила Бога, что хоть это короткое время я нашла для сердца своего пищу и удовольствие. «Но я предвижу, что здесь опять твои страдания начнутся, но прошу тебя, как друг, тебе уж двадцать второй год, и я могу с тобой говорить. Скрывай, моя любезная, что ты знаешь худое поведение мужа твоего, — это одно только может его остановить, чтоб все делать явно, и по поведению твоему будет бояться обнаружить свои дела. Знаю, что тебе горько и несносно, но молись ходатаю нашему Иисусу Христу, чтоб Он послал тебе свою помощь и терпение. Он тебя не оставит и наградит тебя за твое терпение великими дарами!»

Муж мой принялся опять за свои старые дела, и так как у нас была квартира очень тесна: две комнаты и на другой половине у матушки две комнаты, то ему много мешало исполнять свои похоти, и в рассуждении сего он меня часто посылал со двора под видом, чтоб не приехали ко мне гости и ему не помешали в его упражнении. И я всегда ему повиновалась, а ежели не послушаюсь его, то чрезвычайно был сердит; то, избегая всего, я уезжала, и все мои выезды были больше к губернатору, а уж ежели мне бывало очень горько, то я уезжала к нашей секретарше, которая жила за городом. И там, сидя на берегу, давала вольное течение слезам, и она со мной плакала, зная всю мою жизнь, не от меня, но от людей. И опять через несколько времени дух мой пришел в уныние, и ничто меня не веселило, хотя я и показывала наружно, что я весела. Но иной раз, забывши, вздохи мои открывали состояние души моей.

Один раз, бывши я у губернатора, он сказал мне: «Я жалею, что вы тесно живете; вам бы надо свой дом иметь; от меня недалеко продают дом за триста рублей: он ветх очень, но место хорошо и велико, то вы могли бы выстроить». — «Конечно б, это было хорошо, но мы не в состоянии сего сделать».

На другой день был дом куплен на мое имя и приказано было ломать и возить бревна, и план был сделан. Я столько была сим тронута, что не было слов, но слезы мои изъявляли мою благодарность. На закладке сам был наш благодетель и велел и сад развесть, и это все шло вместе — и строение дому, и саду, и всякий день сам ходил надсматривать над работой. И так я зимой была с домом, и что было надо в доме, — все нашла, и благодетель наш у нас обедал на новоселье; и в доме были для меня две комнаты: одна — диванная, а другая — самая уединенная, и убраны с самым лучшим вкусом: не богато, но просто и чисто. Он привел меня в эти комнаты и сказал: «Вот, мой друг, собственно для тебя. Ежели могут сии комнаты тебе в смутные часы твоей жизни хоть сколько-нибудь дать спокойствия, то я уж заплачен от тебя буду. Вот и распятый Иисус, которого проси помощи и успокоения. Он тебя не оставит, только ты Его не оставляй!»

И я, оставшись одна, первое было мое чувство — идти в мои комнаты и упасть перед распятием и благодарить, что Он опять мне дал отца и друга, в котором я найду моего путеводителя и наставника. Муж мой, увидя меня в слезах, спросил: «Что тебе сделалось?» — «Не оскорбляйся, мой друг, ты видишь слезы благодарности к Спасителю моему и к нашему благодетелю!» Он сам заплакал и сказал: «Чем мы заплатим за толикие милости?» — «Друг мой Бог не требует от нас больше ничего, как чистоты сердец наших и предания себя в волю Его, и чтоб мы жили в чистой супружеской любви и прославляли б Его милосердие жизнью нашею и поведением и чистою любовью к Нему Он не требует слов, но смотрит на дела наши; а благодетелю нашему будем стараться всячески показывать детскую любовь и благодарность, и будем к нему искренны. Особливо мне надо хвалить Господа моего: у меня опять есть отец, которому я могу открывать все чувства мои, и, конечно, мое сердце будет ему открыто!» Муж мой, все сидя, плакал; вставши, очень тяжело вздохнул и сказал: «Твое сердце может открыто быть, — оно чисто, а я не могу: мне надо скрывать, что в нем происходит!» Обнял меня и ушел спать.

Поутру мы пошли оба к нашему благодетелю благодарить его. Я, вошедши к нему в кабинет, хотела благодарить, но рыдание прервало слова мои. Он встал, обнял меня и назвал самым приятным именем: «Дочь моя и друг мой Сколько сердце мое желает тебе добра и спокойствия, это видит мой Спаситель. Твое спокойствие тесно сопряжено с собственным моим спокойствием; сердце мое открыто для тебя, пусть и твое будет таково! Ежели я буду столько счастлив, что ты будешь во мне видеть друга и отца и будешь открывать мне твое сердце, — я буду сколько можно облегчать грусть твою и разделять с тобою, и советы мои будут тебе, может быть, полезны». Оборотясь к мужу моему, сказал: «Ты, мой друг, также для меня дорог, и я уверен, что ты меня любишь. От тебя требую, чтоб ты со мной был всякий день. Я не думаю, чтоб жена твоя была недовольна тем, что ты часто будешь ее оставлять одну. Я в ней уверен, что она не будет в скуке, потому что у ней есть занятия. А ежели ей будет когда скучно, то и она может с нами делить время. Ее же ваши подчиненные очень любят, это я знаю, то она одна не будет, — они ее не оставят. Да, она столько счастлива, что все ей радуются и хотят с ней быть, только б она захотела».

Итак, мы начали жить в новом своем жилище, но не было у меня спокойствия. Муж мой час от часу делался хуже в своем поведении, но я ему ничего никогда не говорила. Мать моя была уж слепа, то я старалась и от нее скрыть, но она часто слыхала, что я плачу, и спрашивала меня: «Что тебе, мой друг, сделалось, что ты всегда плачешь; хоть я не вижу, но слышу и по ночам слезы твои; скорбит сердце мое, но помочь тебе не могу. Бывши с глазами, я могла тебя спасать от многого, но теперь сама насилу таскаюсь. Молись Господу и не отчаивайся: Он тебя не оставит. Ты, может быть, сими жестокими опытами приготовляешься к чему-нибудь важному, только умей все сие вытерпеть с покорностью!» И после сего разговору скоро очень сделался с ней удар, и в сутки скончалась. И я с ней потеряла последнюю мою отраду и спокойствие. Муж мой чрезвычайно плакал, а я о себе уж и говорить не могу: я точно была как помешанная. Все шесть недель муж мой грустил очень, после начал забывать, и от скуки, еще в нем остававшейся, препровождал время с девками, сказывавшись благодетелю своему больным. А я часто ухаживала к моему доброму отцу, но не могла всего того сказать, что он делал, — стыд мне запрещал, но он знал от посторонних людей еще больше, нежели я думала. Сколько раз говаривал ему, но он отвечал, что «я ее очень люблю, и она жаловаться на меня не может», и мне очень много доставалось самых грубых выговоров. Сколько я ни уверяла его, что я никогда и никому об нем здесь не говорю, но он не верил, и наконец все знали мою жизнь и, кроме сожаления, ничем мне помочь не могли. Но я истинно никогда не жаловалась никому, потому что помочь мне никто не мог, а старалась еще скрыть и быть сколько можно веселее, зная, что горестная физиономия не может никому быть приятна, и я боялась, чтоб мной скучать не стали; только изливала мою горесть отцу моему и благодетелю, и то редко, когда не могу уж и лицо показать веселое, невольно вырываются вздохи и слезы выступают на глаза, — тогда только складывала с сердца моего тягость гнетущей меня горести. Но что он мог мне сделать, какую подать помощь страждущей, кроме сожаления обо мне? И часто плакал со мной, уговаривал терпеть и повиноваться воле Божией: «Немудрено, мой друг, любить доброго мужа, но умей любить и уважать такого, каков у тебя. Терпение твое не останется без награждения, — молись Иисусу распятому, чтоб Он сохранил тебя от всех искушений. Не поверяй тайны сердца твоего мужчине, который может сим случаем воспользоваться. Ежели кто осмелится при тебе говорить дурно о твоем муже, то запрети и вступись за него, и покажи, что ты ничему не веришь, что об нем говорят; самым этим ты заслужишь к себе уважение и остановишь самого дерзкого мужчину сделать тебе малейший вид неблагопристойности». Муж мой не мог меня ничем укорить, — мое поведение и невинность защищали меня. Наконец он стал со мной гораздо ласковее обходиться, и продолжалось сие довольно долго. Сделался он нездоров; я одна сидела с ним вечером; он очень показался мне горек, я спросила у него: