Александр Солженицын - Ленин в Цюрихе. — Париж: Ymca Press. 1975

Но еще во мраке тёмной затхлой лестницы, а по­том в дневном мраке комнаты-камеры (с утра опять то крупный густой снег валил, то снег с дождём впе­ремежку), руки подхватывая к вырезам жилета, чтоб они не вырвались к действию прежде времени, и ус­покаиваемый пальтовой тяжестью старого засаленного пиджака, — Ленин заставил себя ни к кому не ки­даться объявлять, но — подумать. Подумать. Подумать, бегая.

Потерять голову в поражении и в унынии не мо­жет твёрдый человек. Но потерять голову в успехе — легко, и это самая большая опасность для политика.

Всё открывалось — а воспользоваться и сейчас было нельзя: как потом объяснишь: через кого и как согласовано, что вдруг внезапно подали вагон одним ведущим большевикам — и уехали?

Еще надо сделать несколько отвлекающих, ослеп­ляющих шагов.

Никакого простора бегать ногам, и на улицу не выскочить в такую погоду (и давно забыты читальни) — и вся беготня ушла в огненные вихревые спирали, провинчивающиеся в мозгу.

Поездка — открыта, да, но — куда? "Для задержки на финской границе? Или в тюрьму к Вре­менному правительству? Можно представить, как там сейчас свистит шовинизм! По существующим мещан­ским представлениям это ведь так называемая „изме­на родине". И даже тут, в Швейцарии — меньшевики, эсеры, вся бесхребетная эмигрантская сволочь, закри­чат об измене.

Нет!

Нет.

Нет...

Пусть бы удерживали обстоятельства, но держать себя самого, уже свободного, рваться — и держать, до чего ж трудно!

Тут надо... тут надо...

Всё, что проплыло у дна тяжёлыми тёмными ры­бами, теперь провести по поверхности беленькой па­русной лодочкой.

Переговоры окончены ? — теперь-то переговоры начать! Как будто сегодня начать их в первый раз!

И нет фигуры приличнее, чем доверчивый без­лукавый Платтен.

Готовить группу — само собой. Да список уже и есть.

(Инесса! Неужели и теперь не поедешь? Чудо­вищно! С нами — не поедешь? В Россию 1/ — на празд­ник, на долгожданный? Останешься в этой гнили?..)

Сорок человек — уже не обвинишь в измене. По сорока человекам пятно расплылось — и нет. Конечно, можно бы прихватить и максималистов и разных от­дельных отчаянных, тогда б еще безгрешней. Но... Лучше с собой чужих не брать, лишние свидетели в пути, лишние свидетели каждого шага, а мало ли бу­дет что. Да и в чём тогда успеванье, если своими усильями, в своём вагоне провозить врагов, а в Питере с ними бороться? Нет! Всё до последнего момента — втайне, и день и час отъезда втайне.

Только переговоры — открытые.

Не имея согласия уже в кармане — такие перего­воры нельзя начинать: а вдруг не удадутся, что за позор! Но с согласием в кармане — вот тут-то их и вести.

И: как нужна высокая организация во всяком пролетарском деле, в каждом шаге пролетарского де­ла, — так и в этой,поездке. Жестокий обруч. Чтобы какое-нибудь дерьмо в сторону не вывернулось. Чтобы все заодно — и никто не уклонился, не сказал бы никто: а я не участвовал! а я не подозревал, в чём дело!

Поэтому — за подписью каждого. Как присяга, как клятва. Как разбойники целуют нож. Чтоб никто не отбился потом, не кинулся „разоблачать". Ответ­ственность — самая серьёзная, и должны разделить все сорок.

(Неужели Инесса не поедет?..)

И уже — сидел, составлял такое обязательство. Уже набрасывал, на стуле у окна на коленях, в сумер­ках снежной вьюги, своим почерком косоугончивым, как в настиг за мыслями наискосок листа, в эти дни крупней обычного, так волновался, — набрасывал пункты, какие могли бы тут войти: я подтверждаю... что условия, предложенные германским посольством товарищу Платтену, мне были объявлены... и я под­чинился им со всей политической ответственностью перед возможными последствиями...

И вдруг из коридора — приятно-резкий, насмеш­ливый голос Радека. Приехал?! Ну, лучшего гостя и помощника не придумать сейчас! Карл, Карл, здрав­ствуйте, раздевайтесь, ох, за воротник вам насыпалось. Да вы новость нашу — представляете?!?

Короткий вопль, сверкающие зубы, не убираемые за верхней губой, кучерявый, с ореолом бакенбардов — смеющийся озорник Радек!

Ну-ка-сь, ну-ка-сь, давайте вместе составлять. Та­кие же твёрдые условия надо подготовить и для Ром­берга.

— Вы — им — условия?

— Да. А что?

— Восхитительно!

Такая затея — как раз по Радеку. Он — и советует, он — и шутит, у него и находки и мысли предусмотри­тельные.

Только вот курить в этой комнате запрещено, сухую трубку сосёт. И... Э-э...

— Владимир Ильич! А как же будет со мной ? Неужели вы меня способны не взять?

— Да почему ж не взять?

— Да ведь если мы пишем — „русские эмигран­ты , а я — австриискии подданный?

Ах ты, чёрт, австрийский поданный! Ах, чёрт! Привыкли как к своему, только для виду считается — польская партия. Но как же можно Радека не взять? Радека — и не взять!

Y Радека выход готов: если будет Платтен с Ром­бергом заключать письменный договор (а не будет письменный, так устно еще легче попутать) — про­пустить слово „русские", написать — „политэмигран­ты", а — о каких же еще речь? Не додумаются немцы, подмахнут.

Вообще в такой архиответственный момент, в таком наисерьёзнейшем деле недопустима игра, и гер­манская Ставка — не из тех партнёров, с которыми шутят. Но для Радека — незаменимого, ни с кем не сравнимого, фонтана изобретений, острого, едкого, на­хального Радека — пожалуй и попробовать?

— Но — согласится ли Платтен вести эти пере­говоры? Ехать?

— А больше — некому. Значит, согласится.

— А если — Мюнценберг? Потвёрже.

— Вилли? Да ведь он считается немецкий дезер­тир. Как же ему — с послом? И как через Германию?

— Всё-таки... — постукивал Радек черенком меж­ду зубами, — всё-таки, Платтен — партийный секре­тарь, а какая-то поездка с эмигрантами? А тут начнёт мучиться, не будет ли вреда его Швейцарии?..

— А что — Швейцарии? Ей только лучше.

Нет, Ленин тут не сомневался. Перед Гриммом

Платтен заминался, да, отступал, но в главном — пой­дёт, раз увидит аргументы. Он — человек рабочий, пролетарская кость. О переговорах же с Парвусом он не знает и никогда не узнает.

А Радеку о Парвусе хоть рассказывай, не расска­зывай — всё понимает сам. Радек даже неприлично преклонён перед Парвусом: в бернских кабачках, по интернациональному долгу, как бы ни обязан был его поносить — за отчаянный шаг к шовинистам, за богатство, за тёмные сделки, за нечестность, за дам­ские истории, — а сам со ртом разинутым, с набив­шейся пеной в углу губ, видно: ах, и молодец! ах, мне бы так!..

— Про Скларца я ему сказал: восьмигрошовый парень немецкого правительства, я его выгнал! Про Гримма скажу: что-то подозрительное, тормозит отъ­езд, какие-то гешефты в свою пользу. А мы — больше ждать не можем, революция зовёт! По-пролетарски, открыто, без всяких тайностей — возьмём и обратим­ся в германское посольство! Возьмётся! — уверен был Ленин.