Роберт Локкарт - Агония российской империи

Я вспоминаю этот разговор, потому что он типичен для настроений русской буржуазии в Москве и Санкт-Петербурге в 1918 году. Однако перед лицом этих фактов наши военные эксперты упорно продолжали писать меморандумы о лояльности русских и о восстановлении восточного фронта, как будто в России после большевистской революции еще остались люди, способные думать о чьих-либо интересах, кроме своих собственных, и о каком-либо фронте, кроме внутреннего. Я не ставлю этого в упрек русским. Это — здравый смысл. Англичанин или немец, поставленный в аналогичные условия, рассуждал бы точно так же. Если и были русские, которые поддерживали английскую идею восстановления Восточного фронта и которые говорили о святости своих обещаний вести войну до победного конца, они сознательно или бессознательно держали язык за зубами.

Единственной целью каждого русского буржуа (а 99 % так называемых лояльных русских принадлежали к буржуазии) была интервенция британской армии (а если не британской, так германской) для восстановления порядка в России, подавления большевизма и возвращения буржуазии ее собственности.

По прибытии в Стокгольм мы узнали, что в Финляндии вспыхнула гражданская война и что у нас не было почти никаких шансов добраться до Санкт-Петербурга. Однако я решил пробиться во что бы то ни стало, и пока сэр Эсме Гоуард (теперь лорд Гоуард и экс-посланник в США, в то время наш посланник в Стокгольме) связывался по телеграфу с британскими представителями в Гапаранде и Гельсингфорсе, чтобы облегчить нам наше путешествие, я отправился к Воровскому, русскому представителю в Швеции, чтобы выхлопотать у него разрешение на встречу нас у финляндской границы русским поездом.

Воровский понравился мне. У него было тонкое интеллигентное лицо с живыми серыми глазами и каштановой бородой. Он был худ, выглядел аскетом и произвел на меня впечатление человека со вкусом и очень культурного. У него были красивые руки; в Париже его, не задумываясь, приняли бы за художника или писателя. Я показал ему письмо к Троцкому, и он обещал сделать все возможное, чтобы помочь мне. От него я узнал последние новости о русско-немецких мирных переговорах в Брест-Литовске. С моей точки зрения, новости эти были, скорей, приятными. Вначале немцы хотели заключить мир как можно скорее, но теперь, после измены украинцев, целиком предавшихся им, они пытались заставить большевиков принять самые невозможные условия. По словам Воровского, переговоры еще не закончились. Если это будет только возможно, он доставит нас в Петербург через три дня.

Мы прибыли в Стокгольм в субботу, 19 января. Только в пятницу, 25 января нам удалось выехать в Гапаранду и в Финляндию. Хотя задержка была неприятна, наше пребывание в Стокгольме было небезынтересным. Город выглядел изумительно красиво — весь в снегу под голубым небом. Погода была прекрасная, воздух — как шампанское. Мой отель осаждался посетителями, в большинстве случаев русскими и англичанами, бежавшими из Санкт-Петербурга и Москвы, которые хотели, чтобы я защитил их имущество или передал письма их близким. Я завтракал и обедал с сэром Эсме Гоуардом. Он познакомил меня с Брантингом — шведским социалистическим премьер-министром. Брантинг, массивный и величественный человек, был инициатором злосчастной стокгольмской конференции социалистов, на которую с таким неодобрением смотрел м-р Ллойд Джордж. Она не состоялась, так как английские консерваторы боялись, что британские делегаты попадут в лапы немецких волков. Брантинг не отказался от своей мысли и собирался пригласить на конференцию большевиков. Сэр Эсме Гоуард, который в Стокгольме имел возможность составить себе более объективное представление о положении обеих враждующих сторон, чем находившиеся в других местах дипломаты, поддерживал начинания Брантинга, справедливо заключая, что от такой конференции мы ничего не потеряем и можем кое-что выиграть. Как и все другие попытки, клонившиеся в конечном счете к заключению мира, она не привела ни к чему.

В Стокгольме же я встретил некоторых старых друзей — непостоянного Ликиардопуло, Пола Колбрука, старого русского джентльмена генерала Вогака [19] Константин Ипполитович Вогак (1859, Калужская губерния, Российская империя—1923, Стокгольм) — русский генерал от кавалерии, генерал-майор Свиты Его Императорского Величества, командир 1-го корпуса государственного ополчения в Первую мировую войну, сотрудник российской военной разведки. — и завязал новые знакомства, в частности с Клиффордом Шарпом, блестящим редактором «Нью стейтсмен». «Лики», некогда либерал, теперь, как и другие русские либералы, стал крайним реакционером. Он пытался напугать нас страшными рассказами о России: как в Туркестане население вырезало стариков, женщин и детей, потому что нечего было есть; как в Петрограде люди меняли костюм на ломоть черного хлеба. С нашей стороны было безумием продолжать дальше путешествие. Англия должна изменить курс своей политики и субсидировать монархистов. Большевики дольше месяца не продержатся.

Более интересен был мой обед с Нобелем — членом знаменитой шведской семьи Нобелей. Он прожил много лет в Санкт-Петербурге и имел крупные интересы во всей России. Его взгляд на создавшееся положение был более правильным. Он был убежден, что большевизм еще не достиг своего апогея. Как все иностранцы, имевшие собственность в России, он горячо высказывался за всеобщий мир и за антибольшевистскую интервенцию союзников вместе с немцами. Он был один из немногих, кто уже тогда считал большевизм мировой угрозой. Он вошел в шведский стрелковый клуб для того, чтобы в случае пролетарского восстания в Швеции занять место на буржуазных баррикадах. Не все мое время занимали серьезные и мрачные беседы. Более легкомысленные развлечения доставил мне сэр Кольридж Кеннард, секретарь посольства по британской пропаганде в Швеции. Сэр Кольридж — ориенталист, поэт и романтик. У него создалось по-своему очень интересное представление о пропаганде. Представители шведских высших классов были германофилами. Кроме того, они были сентиментальны и любили весело проводить вечера. Сэр Кольридж выработал фантастический, но по существу ценный план превратить их в англофилов, создав в Стокгольме первоклассное английское варьете. Он привлек на свою сторону сэра Эсме и убедил Уайтхолл, что английская красота и английский талант являются более мощными политическими факторами, чем передовые статьи в субсидируемой шведской прессе. И он получил почти полную свободу действий.

Он гордился своим кабаре не меньше, чем Муссолини своими драмами, и не позволил нам покинуть Стокгольм, не побывав там. Это был удивительный вечер. Мы пообедали в великолепном мавританском зале Гранд-отеля и отправились под звездным небом, при луне, сиявшей над замерзшими водами фьорда, к Рольфу, где помещался двор сэра Кольриджа. Там я впервые услышал, как мисс Ирэна Браун поет «Hello, my dearie!». Там же мисс Бетти Честер помогала победе союзников, вызывая своей живостью взрывы аплодисментов у сентиментальных, пьющих пунш шведов. Это была великолепная и наиболее удачная форма пропаганды, потому что она окупала себя. Для меня западная цивилизация кончилась этим вечером на девять месяцев.