Михаил Погодин - Генерал Ермолов. Сражения и победы легендарного солдата империи, героя Эйлау и Бородина и безжалостного покорителя Кавказа

За Талынью следовал Эчмиадзин. В недальнем от него расстоянии навстречу посольству выехали архиепископ и три епископа, а несколько далее, на прекрасной лошади в золотой сбруе, сам патриарх Ефрем. Остальное духовенство, в полном облачении и с хоругвями, ожидало его у самых монастырских ворот, откуда проводило, при колокольном звоне и стрельбе из фальконетов, до приготовленных для него покоев. На следующий день Ермолов принимал у себя патриарха и затем присутствовал при богослужении, кончившемся краткой его речью об упрочении мира между Россией и Персией и об успешном исполнении поручения, возложенного государем императором на посольство. Пожелания эти были высказаны с тем большею искренностью, что эчмиадзинское духовенство всегда находило в заступничестве России вернейшую защиту против всех насилий персидского правительства.

День кончился обедом у Ермолова, на котором патриарх, однако же, не присутствовал, и надо полагать – из опасения каких-либо наветов от множества шпионов, приставленных сардаром для наблюдения за нашим с ним обращением.

3 мая посольство оставило Эчмиадзин и направилось к Эривани. На половине дороги его встретил родной брат сардара Эриванского Хасан-хан, во главе 5 тысяч куртинских всадников, а не доезжая версты полторы до города, и сам сардар Хусейн-хан. Не было ни малейшего сомнения, что вежливость, на которую этот старик был вызван вследствие приказания свыше, пришлась ему далеко не по сердцу. Проливной же дождь, шедший в это время и пробравший его до костей, довершил его недовольство. Ермолов же отправился на форштадт, где и поместился в доме батальонного командира серхенга (полковника) Мамед-бека.

Между тем дождь не только не стихал, но, напротив, до того усилился на следующий день, что Ермолов и сардар могли обменяться визитами не ранее 5-го числа, причем первое посещение последовало со стороны Хусейн-хана. Во время этих свиданий ни с той ни с другой стороны не было и помину о каких бы то ни было делах, но все ограничилось изъявлениями одних лишь чувств взаимного расположения. Как в этот, так и на другой день посольство обедало у сардара: первый раз в его дворце, на берегу реки Занги, а другой в саду, где играл хор нашей музыки и угощали нашим вином и десертом. «Крепкие напитки и пуншевое мороженое, – говорит Ермолов в своей записке о Персии, – были в общем вкусе. Из благопристойности то и другое называли мы целительным для желудка составом. От наименования сего наморщились рожи персиян, но приятный вкус, а паче очаровательная сила оживили их веселием, и в честь закона твоего, великий пророк, не вырвался и один вздох раскаяния. Главный доктор сардара более всех вкусил целительного состава, а им ободренный сардар дал пример прочим собеседникам. Долго на лице одного из священнослужителей изображался упрек в невоздержании, но розовый ликер смягчил ожесточение мусульманина и усладил горесть его».

Солнце стояло еще высоко, когда Ермолов простился с сардаром. На следующее утро он оставил Эривань и, следуя через селение Давалу, где генерал Котляревский при князе Цицианове с 700 человеками разбил тридцатитысячный корпус персиян, прибыл 11 мая в Нахичевань, радушно принятый Келб-Али-ханом. 13-го числа он переправился через Араке, на правом берегу которого был разбит лагерь. Дальнейший путь на Маранд и Софиян до самого Соглана не представлял ничего достойного внимания. Около последнего пункта был сделан привал, и начались приготовления посольства к въезду в Тавриз, до которого оставалось около 15 верст. В Соглане Ермолова ожидал племянник каймакама, отправленный Аббас-Мирзой с пышным приветствием, коего смысл заключался в желании его, чтобы знакомство их было бы столько же сладко, как и присланные им фрукты.

Наконец наступило 19 мая – день въезда в резиденцию наследника. По мере приближения к городу к посольству начали присоединяться разного звания и степени лица, спешившие один перед другим приветствовать и поздравить Алексея Петровича со счастливым прибытием в столицу Адербиджана. В числе других его встретили тавризский беглербег (губернатор) Фетх-Али-хан, а за ним окруженный блестящей свитой сын Мирзы-Безюрга, визирь Мирза-Абуль-Касим. Несколько далее от места их встречи было собрано около 16 тысяч войска, выстроенного по обеим сторонам дороги до самого Тавриза; впереди фронта стояли обучавшие их офицеры Индийской компании: одни в английских мундирах, другие в костюмах собственного изобретения. С приближением посольства началась пушечная пальба. Стечение народа при этом было громадное. Между тем в то самое время, как Ермолов, предшествуемый хором нашей музыки и окруженный свитой, проезжал войска, отдававшие ему воинские почести, позади фронта, сквозь густую толпу любопытных пробирался на прекрасном коне всадник, тщательно закрывавший лицо черной епанчою. Незнакомец, как было заметно, не сводил глаз с Ермолова и зорко следил за каждым его движением, как бы желая проникнуть в его душу, узнать его мысли и все то, что он чувствовал в данную минуту. Перед самым городом таинственный всадник скрылся, и никто более его уже не видел. То был Аббас-Мирза, наследник персидского престола.

Пребывание в Тавризе. Строгий надзор за посольством. Каймакам Мирза-Безюрг. Английские офицеры. Тезоименитство великого князя Константина Павловича. Придворный этикет в Персии. Аудиенция у Аббас-Мирзы. Высочайшая грамота. Смотр войску. Прогулка в саду наследника. Мирза Абуль-Касим и его брат Муса-хан. Фейерверк. Письма из Тегерана. Ермолов отказывается от прощальной аудиенции. Выезд из Тавриза

Дом, отведенный посольству в Тавризе, составлял собственность Мирзы-Безюрга. Не представляя ни по внутреннему расположению, ни по внешней архитектуре ничего особенного, он, как и все постройки в Персии, был обращен фасадом вовнутрь и состоял из нескольких небольших дворов с флигелями, соединенными тесными и узкими проходами; вообще был опрятен, но без украшений. С самого приезда посольства к нему был приставлен почетный караул, со строгим приказанием никого не впускать к Ермолову, под предлогом не беспокоить его своим любопытством. Но такое объяснение, сколько неуместное, столько и обидное, было одной лишь хитрой уловкой, так как истинная цель персидского правительства заключалась в том, чтобы, по возможности, скрыть от посольства действительное положение страны и, по выражению Ермолова, «обманчивою наружностью похитить у нас сколько-нибудь уважения».

Между тем персидская стража не только исполняла строгое приказание, но даже превзошла себя в усердии, арестовывая нередко состоявших при посольстве татар и грузин, которых одежда походила на персидскую. В доме же употреблены были туземцы, знавшие русский язык и передававшие все, что видели и слышали. Мало того: чиновники наши не могли показываться на улицах, чтобы каждый шаг их тотчас не был известен местным властям; за город же вовсе их не выпускали. Словом, посольство содержалось как бы в крепости. Такой образ действия, само собой разумеется, не мог не вызвать на первых же порах крайнего неудовольствия Ермолова, и он прямо объявил каймакаму, что если местная власть не изменит своего оскорбительного поведения, то он сочтет то за нарушение дружеских обязанностей и примет соответствующие меры. Предупреждение это образумило персиян и заставило их быть осторожнее.