Павел Нерлер - Осип Мандельштам и его солагерники

Прислали мне строчки лагерной песенки (товарищ Сталин, вы большой ученый, в языкознаньи вы познали толк, а я простой советский заключенный, и мне товарищ серый брянский волк). Ее широко сейчас поют. И в ней новая строфа:

В те же, по-видимому, дни Н. Я. сообщила эту важную новость и Л. Я. Гинзбург:

Знаете песенку:

Это идет перед:

Сама же строфа вписалась и мгновенно прилепилась к песне. И с тех пор всегда она исполнялась во все 12 куплетов, а если кто-то куплет-другой и опускал — по причине ли забывчивости, или сознательно отбрасывая самые неинтересные строфы, — то никогда в отброшенное не попадал припарковавшийся куплет из народа.

Но не все так ему радовались, как Н. Я. Искренне огорчался куплету-чужаку сам автор песни, Юз Алешковский, разглядевший в этом уникальном случае не проявление витальности своего произведения, а одно лишь покушение на чистоту даже не своих авторских прав, а авторского самолюбия. Мол, под моим именем — какие-то не мои, какие-то кукушкины строчки: да никогда!..

Я обратился к С. Неклюдову и узнал, что описанное явление — «дописывание» неустановленным кем-то строф-куплетов (как, впрочем, и их выпадение) — не уникально и является верным признаком фольклоризации песни [508].

Поэтому печатная версия песни приобрела раздваивающийся вид. Сам автор публикует ее натурально без кукушкиного куплета, а кто-то — назовем его по имени: народ — печатает, как и поет, целиком: как реальную и живую песню [509].

При этом «канон» обсуждаемой строфы несколько отличается от того, что приводила Н. Я.:

Что ж, перестанем препираться с авторской волей и полюбовно согласимся с автором, что это НЕ Юз Алешковский.

И оторвемся, наконец, от забавной предыстории вопроса, куда более интересного все же в другом отношении.

Постараемся понять, что эти две короткие, но емкие строчки — «…А здесь в тайге читает нам Петрарку / Фартовый парень Оська Мандельштам» — собой означают?

Что?

Сразу и одновременно (или, как сейчас говорят, в одном стакане): и циркуляцию, и фиксацию, и канонизацию мифа.

Мифа о гибели Поэта от рук Тирана и мифа о его победе над Тираном, коль скоро его первым вспоминают те, кто готов бесконечно смеяться над «большим ученым», познавшим толк и в языкознании.

Н. Я. писала, что все ее информаторы о «Второй Речке» были доброжелательными и явно сочувствующими и О. М., и ей. За одним-единственным исключением:

«Дело происходило в Ульяновске, в самом начале пятидесятых годов, еще при жизни Сталина. По вечерам ко мне повадился ходить член кафедры литературы, он же заместитель директора, некто Тюфяков, инвалид войны, весь увешанный орденами за работу в войсковых политотделах, любитель почитать военные романы, где описывается расстрел труса или дезертира перед строем. Всю свою жизнь Тюфяков отдал „делу перестройки вузов“, и потому не успел получить ни степеней, ни дипломов, ни высшего образования. Это был вечный комсомолец двадцатых годов и „незаменимый работник“. С тех пор, как „его сняли с учебы“ и дали ему ответственное поручение, его задача состояла в слежке за чистотой идеологии в вузах, о малейших уклонениях от которой он сообщал куда следует. Его переводили из вуза в вуз, главным образом, чтобы следить за директорами, которых подозревали в либерализме. Именно для этого он и прибыл в Ульяновск на странную и почетную роль „заместителя“, от которого нельзя избавиться, хотя у него нет формальных прав работать в высшем учебном заведении. Таких вечных комсомольцев у нас было два — Тюфяков и другой, Глухов, эту фамилию следовало бы сохранить для потомства — внуков и дочерей, преподающих где-то историю и литературу.

Этот успел получить орден за раскулачивание и кандидатское звание за диссертацию о Спинозе. Он действовал открыто и вызывал к себе в кабинет студентов, чтобы обучить их, о ком и какую разоблачительную речь произнести на собрании, а Тюфяков трудился втихаря. Оба занимались разгромом вузов с начала двадцатых годов.

„Работу“ со мной Тюфяков вел добровольно, сверх нагрузки, ради отдыха и забавы. Она доставляла ему почти эстетическое удовольствие. Каждый день он придумывал новую историю — Мандельштам расстрелян; Мандельштам был в Свердловске, и Тюфяков навещал его в лагере из гуманных побуждений; Мандельштам пристрелен при попытке к бегству; Мандельштам отбывает новый срок в режимном лагере за уголовное преступление; Мандельштама забили насмерть уголовники за то, что он украл кусок хлеба; Мандельштам освободился и живет на севере с новой женой; Мандельштам совсем недавно повесился, испугавшись письма Жданова, только сейчас дошедшего до лагерей… О каждой из этих версий он сообщал торжественно: только что справлялся и получил через прокуратуру такие сведения… Мне приходилось выслушивать его, потому что стукачей прогонять нельзя. Кончался наш разговор литературными размышлениями Тюфякова: „Лучший песенник у нас Долматовский… Я ценю в поэзии чеканную форму… Без метафоры, как хотите, поэзии нет и не будет… Стиль — это явление не только формальное, но и идеологическое — вспомните слова Энгельса… С ними нельзя не согласиться… А не дошли ли до вас из лагеря стихи Мандельштама? Он там много писал“… Сухонькое тело Тюфякова пружинилось. Под военными, сталинского покроя усами мелькала улыбка. Ему раздобыли в Кремлевской больнице настоящий корень жень-шеня, и он предостерегал всех против искусственных препаратов: „Никакого сравнения“…» [510]

Нынче, благодаря раскопкам А. П. Рассадина в ульяновских архивах, мы знаем о Павле Алексеевиче Тюфякове (1907–1954) кое-что еще. После окончания Пермского индустриально-педагогического института он работал на различных должностях в сфере школьного и высшего образования: в гороно, преподавателем-ассистентом и заведующим кафедрой литературы, помощником заведующего учебной частью вуза, деканом и т. д. Участник Великой Отечественной войны, которую закончил в звании подполковника.