Феликс Медведев - Мой друг – Евгений Евтушенко. Когда поэзия собирала стадионы…

Хотел бы я спросить Андрюшу,
а помнит ли сегодня он,
как мы с ним жили душа в душу
под звуки собственных имен.
Они в божественном начале,
не предвещающем конца,
так упоительно звучали
в метро, в общагах, у костра.
Встречали нас в таком восторге
в Москве ветровки, гимнастерки,
и джинсы рваные в Нью-Йорке,
где тоже ждали перемен
веснушки, как глаза колен.

В стихах был свежий привкус утра,
а имена гремели столь
неразлучаемо, как будто
свободы сдвоенный пароль.
Но та свобода двух мальчишек была,
чтоб не был в ней излишек, —
под взглядами не снятых с вышек
гулаговских прожекторов.
Стучали кулачищем свыше.
Сдирали со щитов афиши.
Шуршали в уши, словно мыши:
«Не наломайте лишних дров!».

Мы их ломали непрерывно,
и как там с нами ни воюй,
бесстрашны были и наивны
и так раскованно порывны,
словно рискованные рифмы,
с губ, где не высох поцелуй.

А помнишь, вышли мы от Гии
Данелии – совсем другие,
чем иногда теперь, когда…
Забудем. Главное – Тогда.
Итак, мы вышли. В ночь. От Гии.
Ночь была тоже молода,
и ей, как нам, вовсю хотелось
в какую-нибудь завертелость
и безо всякого стыда.
Да и нечисты все стыды,
когда здесь Чистые пруды.

Мы оба, чтоб с народом слиться.
листали всю тебя, столица,
сначала ноги, после лица,
ища подружек «на авось»,
но отыскать не слишком строгой,
интеллигентно длинноногой,
родной души не удалось.
Мы уходились. Шли устало.
Но приключенье не настало.

А мимо шла «Аннушка» неутомимо,
не та, что с маслом тем коварным, —
а занятый трудом ударным,
заблудший на кольце бульварном
ночной трамвай под буквой «А»,
с облезло красными боками
и дребезжащими звонками —
родная женская душа,
единственная, кто в ту ночь
хотела нам двоим помочь.

А кто-то выглянул в окно,
глотая тряское вино,
и, басом пошатнув трамвай,
нам прохрипел: «Ребя, давай!».
«А ну догоним и – на хвост!» —
воскликнул я, легко, как тост,
тем более, что нам Булгаков
отеческих не сделал знаков.
И понеслись мы через шпалы
во все, нас ждущие, опалы,
и, будто нас пожар прожег,
на буфер сделали прыжок.

И вдруг – аж слышать мог Урал,
гимн репродуктор заиграл!!!

Как жаль, что нас не видел Гия,
когда, одетые вполне,
мы, как два мальчика нагие
на красном взмыленном коне,
тряслись под утро вместе с гимном
на том хвосте гостеприимном
в полупроснувшейся стране.

Потом, как водится в России,
в трамвай нас люди пригласили
и «Три семерки» из горла
нам родина преподнесла.
Автобусники. После смены.
С Марьиной Рощи. Джентльмены.
Сказали: «Мы не за рулем.
Есть вобла. Может, вобланем?».
Один, глядящий всех бодрей,
мне вдруг сказал: «Ведь ты Андрей?».
А кореш в несколько мгновений
Андрея разглядел: «Евгений?».

Мы, распрощавшись, хохотали,
как мы с тобой друг другом стали.
А что случилось после с нами, —
наверно, это мы не сами.
Мы сами – это только те
у «Аннушки», на том хвосте…

Соленые брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
И море,
дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
Любимая, спи…
Мою душу не мучай,
Уже засыпают и горы, и степь,
И пес наш хромучий,
лохмато-дремучий,
Ложится и лижет соленую цепь.
И море – всем топотом,
и ветви – всем ропотом,
И всем своим опытом —
пес на цепи,
а я тебе – шепотом,
потом – полушепотом,
Потом – уже молча:
«Любимая, спи…»
Любимая, спи…
Позабудь, что мы в ссоре.
Представь:
просыпаемся.
Свежесть во всем.
Мы в сене.
Мы сони.
И дышит мацони
откуда-то снизу,
из погреба, —
в сон.
О, как мне заставить
все это представить
тебя, недоверу?
Любимая, спи…
Во сне улыбайся.
(все слезы отставить!),
цветы собирай
и гадай, где поставить,
и множество платьев красивых купи.
Бормочется?
Видно, устала ворочаться?
Ты в сон завернись
и окутайся им.
Во сне можно делать все то,
что захочется,
все то,
что бормочется,
если не спим.
Не спать безрассудно,
и даже подсудно, —
ведь все,
что подспудно,
кричит в глубине.
Глазам твоим трудно.
В них так многолюдно.
Под веками легче им будет во сне.
Любимая, спи…
Что причина бессоницы?
Ревущее море?
Деревьев мольба?
Дурные предчувствия?
Чья-то бессовестность?
А может, не чья-то,
а просто моя?
Любимая, спи…
Ничего не попишешь,
но знай,
что невинен я в этой вине.
Прости меня – слышишь? —
люби меня – слышишь? —
хотя бы во сне,
хотя бы во сне!
Любимая, спи…
Мы – на шаре земном,
свирепо летящем,
грозящем взорваться, —
и надо обняться,
чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться —
сорваться вдвоем.
Любимая, спи…
Ты обид не копи.
Пусть соники тихо в глаза заселяются,
Так тяжко на шаре земном засыпается,
и все-таки —
слышишь, любимая? —
спи…
И море – всем топотом,
и ветви – всем ропотом,
И всем своим опытом —
пес на цепи,
а я тебе – шепотом,
потом – полушепотом,
Потом – уже молча:
«Любимая, спи…»

Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в мелкой суете
разнообразные не те.
И он
не с теми ходит где-то
и тоже понимает это,
и наш раздор необъясним,
и оба мучимся мы с ним.
Со мною вот что происходит:
совсем не та ко мне приходит,
мне руки на плечи кладет
и у другой меня крадет.
А той —
скажите, бога ради,
кому на плечи руки класть?
Та,
у которой я украден,
в отместку тоже станет красть.
Не сразу этим же ответит,
а будет жить с собой в борьбе
и неосознанно наметит
кого-то дальнего себе.
О, сколько
нервных
и недужных,
ненужных связей,
дружб ненужных!
Куда от этого я денусь?!
О, кто-нибудь,
приди,
нарушь
чужих людей соединенность
и разобщенность
близких душ!