Петр Мартьянов - Дела и люди века: Отрывки из старой записной книжки, статьи и заметки. Том 1

Но, взяв рецензию из редакции, Писарев не послал ее Тургеневу, как последний просил его. Он послал ему только письмо, в котором писал, что он всего ждал от него, но только уж никак не просьбы о непечатании критики на его роман. Убеждения свои и взгляды, — писал он, — вы могли изменить, и я, порицая ваши идеалы, мог бы уважать вас как человека. Но теперь, после вашей просьбы, я вас не уважаю и уважать не могу. Вы пережили себя, вы одряхлели, вы не понимаете стремлений молодого поколения. Вы идете, сами не зная куда. Вы похожи на человека, который сам добровольно садится в муравейник, и поэтому… (следовал вывод, весьма нелестный для Ивана Сергеевича).

Этим, казалось бы, и должны были окончиться пререкания Тургенева с пылким критиком, так как разрыв между ними состоялся полный и всякие личные отношения прекратились. И действительно, почти три года пререкании не было. Но вот, в 1869 году, умирает Д. И. Писарев — и Тургенев поспешил откликнуться. При жизни Дмитрия Ивановича он не обмолвился о нём ни одним печатным словом, но едва глаза талантливого его антагониста смежились, Иван Сергеевич пожелал свести счеты с ним и воздал ему, с свойственным ему талантом, сторицею. В воспоминаниях своих о В. Г. Белинском, напечатанных вскоре после смерти Писарева, в одной из книжек «Вестника Европы», он посвятил одну-две странички и своему беспощадному рецензенту, вспомнил о своем свидании с ним в 1866 году и заклеймил его позорной кличкой главы петербургских нигилистов; по его словам, выходило, что Писарев — человек беспокойный, бездушный, и только…

Кто же из них прав?

Несколько лет назад, проезжая через Москву, я остановился в ней на несколько дней и поспешил повидаться с некоторыми из наиболее близких знакомых. Сделав несколько визитов, я заехал и к Алексею Феофилактовичу Писемскому. Встреча давно не видавшихся людей обыкновенна: восклицанья, целованья и расспросы. Поздоровавшись как принято, перебросившись замечаниями о переменах, найденных друг в друге, поговоривши о делах, интересовавших нас обоих, справившись о знакомых и друзьях, мы перешли, по обыкновению, к новостям.

— Что нового в Москве? — спрашиваю я Писемского.

— Ничего!.. всё по-старому!.. так же пьем, так же едим и так же спим, — отвечал Алексей Феофилактович.

— Но ведь что-нибудь делает же Москва?

— Делает — как не делать!.. — отвечал с добродушной улыбкой Писемский! — несколько времени тому назад исколотили твоего покорнейшего слугу.

— Как так! за что?

— Ни за что, ни про что, а так здорово живешь.

— Нельзя же человека бить за «здорово живешь».

— В Москве можно!.. в Москве всё можно!..

— Да как же так? — объясни, пожалуйста.

— Очень просто. Возвращаюсь я однажды домой вечерком, в сумерки не совсем поздно, но было уже темно, взошел на двор и иду сторонкой к крыльцу. Вдруг, откуда ни возьмись, как будто выросли из-под земли, наскакивают несколько здоровенных мужиков, в рубахах, фартуках и картузах, вроде биржевых рабочих, бросаются на меня, накидывают полы моей хламиды мне на голову, так что я кричать уже никак не мог, валят меня на землю и накладывают мне под бока, по шее и по зубам. Бьют и приговаривают — «Не пиши, пакостник, про хороших людей мерзостей!.. не клепли!.. не порочь!.. житья от тебя никому не стало, перелаял ты всех здесь, пес цепной!.. Что, чувствуешь ли, как это хорошо!.. Чувствуешь?.. а? не будешь больше? говори!.. да говори же, Николай Иванов! не то еще прибавим, да так, что нескоро и забудешь!»… — «Да я не Николай Иванов, — взмолился я под кулаками — я — Алексей Феофилактов, что вы делаете со мной, душегубы!» — «И впрямь, это не тот!» — отозвался один из них, вглядываясь мне в лицо — «это сам хозяин дома! простите, сударь, мы вас приняли за Пастухова [33]. Нам хозяева велели потрепать Николая Иваныча, ошибка, сударь, вышла, уж вы простите, Бога ради!». — И мужики бросились бежать. Конечно, я их не преследовал, а поторопился убраться домой да растереться перцовкой, чтобы синяков не было… Таким-то родом вот в чужом пиру похмелье и принимаешь… Что, хороши наши московские порядки?

Я пожалел от души «честнейшего и славнейшего Феофилактыча», как звали Писемского в шутку москвичи, и разразился страшной филиппикой по поводу «самоуправства» и «жестокости наших нравов»… Смотрю — Писемский откинулся в кресле и заливается громким смехом.

— Чему ты рад? — спрашиваю я его в недоумении.

— А ты и поверил моей встрече с «самоуправцами»… Это я тебе рассказал легенду о самоуправцах нашей прессы… Набрасываются они из-за угла и бьют встречного и поперечного, не разбирая даже тот ли это., кого им нужно.

— Ну, это дело другого рода, к этому бока наши привычны, — засмеялся и я в свою очередь.

«Встреча с самоуправцами» — последний рассказ, который я слышал от А. Ф. Писемского.

Граф Михаил Юрьевич Виельгорский, как известно, был художник-любитель, музыкант и виртуоз. Он играл роль мецената и своим влиянием в обществе и связями при дворе мог сделать многое. Поэтому нет ничего удивительного, если художники, артисты и музыканты теснились вокруг него и искали его покровительства. М. И. Глинка не избег общей участи. Окончив первую свою оперу «Иван Сусанин» (переименованную потом в «Жизнь за царя»), 28-го февраля 1836 года, он явился к Михаилу Юрьевичу и просил его ходатайства о постановке пьесы на сцене Большего театра. Граф обещал ему всяческое содействие и просил его заехать, к нему чрез несколько времени.

Живой, нервный Глинка не особенно остался доволен приемом графа. Но слава его, как композитора, еще не стояла высоко, и поэтому нужно было дорожить расположением вельможи. 10-го марта, в залах графа Виельгорского состоялась первая репетиция оперы. Оркестр был хотя и неполный, но его составляли театральные музыканты. Хоры исполняли придворные певчие, трио и дуэты пропели артисты. Дирижировал оркестром сам Глинка. Музыканты недостаточно разучили партитуру, а потому первое исполнение увертюры вышло неудачно. Пришлось сыграть второй раз. Хоры вышли лучше. Артисты исполнили прекрасно. Глинка суетился, бегал, бил такт и морщился. Его разгоревшееся лицо и блестевшие глаза выдавали внутреннее волнение. Но когда пьеса была окончена и зал огласился дружными рукоплесканиями, он просиял: всеобщие поздравления, одобрения и рукопожатия победили неуверенность и недовольство, композитор развеселился и благодарил от души всех посетителей.

— Это chef d’oeuvres! — говорил граф Михаил Юрьевич. — После «Фенеллы» и «Роберта» страшно сочинять оперы. Кто посмеет поставить на суд публики свое сочинение, когда она избалована «Немою из Портичи» и «Дьяволом». Опера же Глинки замечательна своею оригинальностью. От начала до конца она носит на себе характер исключительно русско-польский. А это не безделица! Притом финал и последний романс написаны гениально. Я уверен, что это сочинение будет иметь несравненно более успеха в чужих краях, нежели у нас. Мы еще далеки от того, чтобы восхищаться своей оригинальностью. Мы согласимся скорее признать это стариною, нежели мастерским произведением великого таланта.