Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

— Я скоро в Москву поеду и могу отнести на Центральный телеграф. Он на улице Горького. Написать адрес — чего проще! — пообещал я.

Внезапно от какого-то сердечного толчка повернулся к Жене и увидел, что она смотрит прямо перед собой с каким-то ужасно тоскливым выражением лица.

— Письма надо прятать по-шпионски. Зашить лучше в воротник пиджака или куртки. Они до воротника редко добираются. Когда шмонают — спешат, возле карманов щупают, полы мнут, штаны, ботинки проверяют. Это точно, без обмана. Им тягомотина со шмоном тоже обрыдла — дальше некуда!

— Давайте я зашью. Я могу, — тихо и обреченно предложила Женя.

— Кто ваш депутат? — спросил я.

— Да никто! Нет у нас депутатов. Разным начальникам жалобы шлем. Кому сподручнее! Один интеллигентик, — и зек посмотрел на меня в упор, — жиденок: Эренбургу в жилетку поплакал — мол, так и так, семья погибла от рук фашистов, сижу безвинно, по пересылкам измотали, следдело в Нарым никак не пришлют, туберкулез кость сглодал, в могилу не сегодня завтра лягу. Спасите! Пусть дело направят на новое доследование. Через вольную командированную отправил. Вольная согласилась, и на тебе: через шесть месяцев — запрос. Где материалы, где следдело? Вот тебе и Эренбург! Может, потому откликнулся, что просил жиденок? Они своих откуда хочешь вытянут. Прикидываю я: так и мне попробовать, прикидывал и мой кореш…

— Жиденок тоже? — спросил я вяло и зло.

— Нет, как раз не жиденок, а татарин или калмык — черт их разберет! И опять Эренбургу настрочил. Отнес в администрацию, опер его нагаем перетянул, и от ворот поворот. Искать ему теперь другой случай. Да я его обойду. У нас многие к Эренбургу мечтают достучаться.

— Почему именно к Эренбургу? — поинтересовался я. — Что он — Бог?

— Бог не Бог, а со Сталиным вась-вась! Сталин ему ни в чем не отказывает. Ну ни в чем, что ни попросит.

Легенду о том, что Эренбург находится в каких-то особых отношениях со Сталиным и что вождь ему ни в чем не отказывает, я слышал не раз от вполне благопристойных людей. К Эренбургу обращались или собирались обратиться десятки страждущих, с которыми я общался. Моя мать, когда посадили отца, сочинила и отослала просьбу Сталину, но, не дождавшись ответа, убежала к сестре в Киев. В Киеве, уже после войны, ей кто-то посоветовал написать Эренбургу насчет жилплощади, но она постеснялась. Город лежит в развалинах, и нечего плакаться и требовать полагающихся семье военнослужащего льгот. Ни на одного советского писателя так не надеялись, как на Эренбурга.

— Если у тебя начнутся сложности с университетом, я дойду до Эренбурга. Он знаменитый писатель, он должен вмешаться. Тем более что ты собираешься на филологический. У тебя способности. Насчет квартиры я не отважилась: все-таки шкурные интересы, а тут дело святое: университет!

О Сталине как о защитнике униженных, оскорбленных и несправедливо осужденных она больше не вспоминала.

На обратном пути домой Женя задумчиво произнесла:

— Вот какова судьба наших надежд.

Я не понял тогда, что она имела в виду.

В качестве печального примера стоит здесь привести небольшой фрагмент из пастернаковской недописанной пьесы «Этот свет», убедительно подтверждающий не столько надуманность происходящего, сколько легковесность и примитивизм в исполнении.

Груня Фридрих натолкнулась за сараем на больного или раненого немецкого офицера. Она сообщает о находке односельчанину Дудорову и просит помочь ей. Дудоров человек благородных крестьянских кровей, нетороплив в решениях и весьма осмотрителен в действиях.

Груня Фридрих.Снег в лесу. Утренний не успел стаять. Я шла лесом, вдруг он поднял руки. Я до смерти перепугалась. Ведь я проспала вашу перестрелку тогда. Это первый, какого я вижу. Он лежал у дороги, встал, бросил оружье и поднял руки. Я не виновата. Я пошла в сторону, а он потянулся за мной, как дворняжка. Что с ним делать? Ты его отправишь в штаб?

Серьезность и вообще качество подобных реплик, обрисованную ими ситуацию не хочется обсуждать. Тем не менее в них, в этих репликах, содержится зерно образа. Именно то, чем гордится автор. Именно то, на что он обратил внимание во время вероломного нашествия. Но далее, далее!

Дудоров.Где он?

Груня Фридрих.Я говорю, в кустах, за сараем. Его надо было бы отправить в штаб. Но куда? Зенитчики уехали.

Все размышления и сомнения новоявленной гуманистки-фольксдойч шиты белыми нитками. Чуть выше последний вопрос, который Груня задает Дудорову, исполнен тревоги: «Ты его отправишь в штаб?» Через минуту она сама считает, что немца надо отправить в штаб. Такой психологический переворот ничем не обоснован. Подобные претензии можно предъявить к любой реплике.

Дудоров.Не мешай. Я думаю.

Груня Фридрих.Ну что же с ним делать?

Дудоров.Пока одно только хорошее. А если этого не хватит, то тогда высшая сила управится им и нами по-своему. Он останется у нас. На время его надо спрятать.

Помилуй Бог! Русский крестьянин, пусть и противник сталинского режима, добрый человек из разоренной наверняка деревни хочет спрятать немецкого офицера. Понятно, к чему призывает Пастернак. Жест Дудорова направлен на смягчение кровавой конфронтации, очеловечивание вспыхнувшей борьбы. Однако решение Дудорова совершенно не мотивировано.

Груня Фридрих.Спасибо. (Бросается ему на шею.)

Чего только во время войны не случается! И немца могла спрятать сердобольная девушка-фольксдойч, и подвиг она потом могла совершить, и немец мог оказаться приличным человеком. Но какова лексика, выражающая действия персонажей? Каков диалог!

Дудоров.Пойдем, покажи мне своего пленника.

Завершает фрагмент ремарка: «Уходят. Снег усиливается и валит густыми хлопьями. Через некоторое время за его сеткой движущимися силуэтами в глубине сцены проходят Груня Фридрих, Дудоров и Макс Гертерих в серой походной шинели и пилотке с наушниками».

Густые хлопья снега, конечно, не в состоянии скрыть провала, когда отсутствие реального опыта губит внешне привлекательный благими намерениями замысел.

Здесь, пожалуй, можно было бы и завершить историю с пьесой «Этот свет». Замечу только, что я вовсе не кровожаден, не мстителен, никогда не выступал против гуманизации войны и человечного отношения к пленным. В подтверждение могу привести свои повести «Пани Юлишка» и «Триумф», где образы немцев и немецких военнопленных вызвали пристальное внимание цензуры и подверглись суровой редактуре. Я уже упоминал о столкновении с Борисом Слуцким, обладавшим передо мной несомненным человеческим преимуществом — он воевал, а я нет.