Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Дознавательный парадокс, отработанный сотрудниками НКВД, заключался в том, что дельные и абсолютно невинные в политическом аспекте слова человека, находящегося на воле, однако переданные — вдобавок без обвинительного уклона или интонации — арестованным, могли быть в любой момент использованы как разоблачающий компромат. Парадокс жизненной ситуации состоял в том, что защиты у Эренбурга искали люди, убежденные в его неприкосновенности, в то время как его в любую минуту Сталин мог уничтожить, используя показания друзей. Если судить по фрагментам из следственных дел Кольцова и Бабеля, то обвинительные материалы, подкрепленные сведениями, отобранными от других свидетелей, вполне удовлетворили бы Сталина. Он часто довольствовался и меньшим. Довоенный компромат — еще цветочки по сравнению с тем, что накопило КГБ против Эренбурга после войны. Убийство Михоэлса и аресты членов Еврейского антифашистского комитета дали сигнал абакумовским сатрапам усиливать давление «по линии» Эренбурга. Апогей — процесс над членами ЕАК.

Окончательная зачистка материалов дознания — зима 1951/52 года. Этот период полностью совпадает с нашим сидением в каптерке, мечтами зека обратиться к Эренбургу и моей борьбой с блондином в бордовой рубашке за свое человеческое достоинство.

Скоро, очень скоро раскатистая фамилия Эренбурга войдет в почти ежедневное звуковое оформление процесса над членами ЕАК в мае наступившего года. Еще мгновение, еще чуть-чуть — и Эренбург взошел бы на эшафот в затылок за остальными. Все было готово к тому. И слухи уже наполняли до краев Москву. Судьба в лице Сталина, преследуя собственные цели, распорядилась иначе. Но, повторяю, все было готово. Компромат, переданный Андре Марти Сталину на Кольцова, был куда слабее собранного на Эренбурга из разных источников. Я уезжал из Томска, гонимый страхом, когда в подвалах не то Лубянки, не то Лефортова гремели выстрелы, забирая жизнь у людей, среди которых чудом не оказалось Эренбурга, а ведь Сталин держал его под прицелом с испанских времен.

Бабель обратился к преемнику Ежова Лаврентию Берии с лживым покаянием — лживым, потому что ему, Бабелю, не в чем было каяться. Он добился чего хотел и на что отчасти надеялся. Он предстал перед судом во главе с армвоенюристом Василием Ульрихом, о котором не стоит подробно рассказывать. Он хорошо известен всем, кто когда-либо интересовался конструированием механики массовых репрессий. Суд потратил на Бабеля несколько минут. Перед заседанием в письме к прокурору из Бутырской тюрьмы Бабель отвергает прежние признания: «…Мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции писателю Эренбургу… Все это ложь, ни на чем не основанная».

Не все, слава Богу, ложь. Лживы дознавательские интерпретации, лживы следовательские инверсии и интонации, лжива оценка слов Бабеля, лжив сталинский инквизиционный подход. А Бабель не лжив. Надо изменить в значительной мере отношение к его речам, сказанным в зловонном от крови мраке лубянских кабинетов. Он вынужден был обстоятельствами собственной жизни говорить об Эренбурге, но он его не опорочил. Да, дышать свободно можно было только в Испании, где теплилась еще мечта! Да, несмотря на все — только там! Разве это ложь? Разве Эренбург этого не говорил друзьям? Говорил, что не подлежит сомнению. Он произносил нечто подобное и при Савиче. Дышать можно лишь там, где люди борются и не теряют надежды. Однако на основании приведенных Бабелем слов легко было выбить Эренбургу все зубы. Бабель знал, что зубы могут выбить и без его показаний. Нет тут ни трусости, ни конформизма, ни тайного предательства, ни оправдания напраслины. И самой напраслины нет. Еще раз повторяю: лжива интерпретация слов Эренбурга, лжива дознавательская оценка личности Эренбурга, а не речи Бабеля, когда в них не вмешивался следственный аппарат.

Эренбург принимал участие в реабилитации Бабеля. Никогда Эренбург не был так близок к подвалам Лубянки, как в месяцы допросов Бабеля и Кольцова, хотя этот компромат был куда легковеснее послевоенного, собранного при раскрутке дела ЕАК. Сталина удерживали от расправы с Эренбургом не только его известность и желание использовать политически, но и то, что за спиной Эренбурга были годы войны. Огромное количество исторических фактов связывалось с именем писателя. Эренбурга из лап НКВД вырвали события в Европе, из лап МГБ — Вторая мировая война и отчасти — популярность на Западе. Но лапы НКВД и МГБ долго держали его, сомкнувшись на горле. Миновала смертоубийственная война, миновал Холокост, миновала Победа, миновала борьба с космополитизмом, Сталин благополучно ушел из жизни, и только в марте 53-го года Эренбург почувствовал себя спокойнее. Он физиологически ощутил оттепель, навеки врезав климатическое понятие в исторический контекст России и Большого террора, который она пережила. Что бы ни клепали на Эренбурга — извините за грубое слово, — как бы его ни унижали и ни поносили, как бы ни замалчивали и ни осуждали, что бы ни вытворяли с его публицистикой и художественными произведениями, но именно он подвел черту под сталинским периодом русской истории. Не жалкий Хрущев с его всем известными разоблачениями, не «Архипелаг ГУЛАГ» и «Один день Ивана Денисовича», не тысячи статей и книг, никто и ничто не совершило того, что совершил Эренбург, обронив простенькое и гениальное по своему содержанию слово: оттепель! Морозы кончились, они не возвратятся, наступит весна, поверхность рек очистит, зазвенит звонкая капель, и Россия — освобожденная и обновленная — пойдет, подгоняемая теплым воздухом, собственным путем. Оттепель! Благословенная оттепель!

Из всего явствует, что арест Эренбурга органы госбезопасности если не предрешили, то хорошо и детально подготовили. Досье вряд ли было способно вместить еще что-нибудь. Но это на первый взгляд — с учетом того, что Сталину вообще для уничтожения человека ничего не нужно было — ни его вины, ни клеветы на него. Однако досье имеет свойство разбухать. Таково природное свойство досье, с которым вряд ли можно что-либо поделать. Крайне любопытно, за счет чего в хрущевское и брежневское время пополнилось досье на Эренбурга? Трудно себе представить, что спецслужбы оставили его без внимания надолго.

Механику сталинских чисток Хемингуэй изобразил с большим искусством, чем отношения между мужчинами и женщинами или корриду. «Когда мы были в Эскориале, — говорит уже знакомый нам капрал, — так я даже не знаю, скольких там поубивали по его распоряжению. Расстреливать-то приходилось нам. Интербригадовцы своих расстреливать не хотят. Особенно французы…» Читая эти строки, я вспоминал рассказ Каперанга в киевском Стационаре Лечсанупра, как русские советники передавали интербригадовцев в руки расстрельной команды республиканцев во время сталинских погромов в Каталонии.