Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Эренбург в романе показал, как погибла и из-за чего погибла русская сила. Как погибал и из-за чего погибал русский интеллект. Как он был загнан в тупик и кто его туда загнал. И на этой огражденной сюжетом площадке вполне рельефно или, скорее, со скульптурной выразительностью, присутствует и сам Достоевский, и его персонажи.

Я видел эту русскую силу уже погибшей. Я видел, во что превратила идеология Государственного политического управления отца Жени. Тем, что Эренбург казнил Володю Сафонова, он оказал ему милость.

О том, какой Достоевский великий и прекрасный писатель, какой колоссальный вклад он внес в развитие и психологическое осмысление цивилизации, и в первую очередь христианской, и как повлиял на отечественную культуру и историю, сегодня можно прочесть в любой тематической книге. О творчестве Достоевского делают доклады на мировых форумах и не пишут дурно, а о тех, кто докладывал и писал так, стараются забыть, особенно если они имели касательство к России. Прикосновение к Достоевскому в первые десятилетия сталинщины обостряло внимание ГПУ и наследующих ему органов. Консультанты владели иностранными языками и следили за тем, как нарождающийся в Германии фашизм притягивает к себе Достоевского. Аппарат, проникнутый идеологией ГПУ, без ссылок на зарубежные публикации, но используя демагогическую фразеологию соцреализма, создавал прочный барьер на пути Достоевского.

Немец в коверкотовом пальто из «Дня второго» буквально цитирует Розенберга. Заезжий знаток и любитель русского романа вещает: «Достоевский — это увеличительное стекло русской души; через его личность можно понять всю Россию в ее трудном для объяснений многообразии». Кто еще, кроме заезжего иностранца, в то время мог бы произнести подобные слова? Никто. Нельзя и не нужно абсолютизировать Достоевского. Его абсолютизация — спорный вопрос. Но этот вопрос необходимо обсуждать, чего не допускала идеология ГПУ. Эренбург в «Дне втором» попытался это сделать, прибегнув к художественной форме. Вот причина, по какой его терзали на всяких дискуссиях и конференциях.

Да, разумеется, без Достоевского нельзя понять до конца Россию, но Достоевский — это еще далеко не вся Россия, при ясном понимании его трудноопределимого, но огромного значения. Кроме России Раскольникова, Мармеладовых и Карамазовых есть еще Россия Базаровых и Ростовых, есть Россия Чичиковых и Обломовых, есть Россия Тузенбахов и Штольцев, есть Россия Ромашовых и Вершининых, да каких только Россий нет! Есть и другие — авторские — России: Россия Бунина, Россия Мережковского, Россия Блока. Есть Россия Пушкина и Тютчева — каждая вмещает в себя целую Вселенную. Внутри многоликой и глубоководной России существуют противоречия. Бунин, например, грубо отрицал Достоевского, не признавал за ним первейшего места, ругал за неумение писать и всячески поносил за приверженность к кровавому и сопливому детективу. Оставим братские несогласия и споры. Ясно, что без Достоевского живописный портрет России неполон, возможно, он выглядел бы искаженным, какой-то черты в лице бы не хватало. Но все-таки и без Достоевского можно кое-что понять в России, и полюбить ее можно без Достоевского. Можно любить Россию и не любить Достоевского или остаться к нему равнодушным. Тот, кто рубит Россию только под Достоевского, тот хочет из могучей раскидистой и вечнозеленой ели создать телеграфный столб. Нет, Достоевский — не вся Россия, не все русское — в Достоевском, остается немало и вне его.

Вне его много прелестного, превосходного, наивного, нетронутого, благородного, необходимого миру. Вне его иные пути, по которым люди тоже стремятся к свету, к Богу, к Благодати, к неясной, но влекущей мечте, вне его революционный порыв, а порывы всегда возникают стихийно и не касаются тех струн души, которые трогал Достоевский. Восстали же матросы в Кронштадте против большевистского ига? Восстали же заключенные в Горлаге под Норильском и в Экибастузе?! Восстал же капитан Саблин на Балтике?! Восстала же русская интеллигенция и защитила евреев — и вовсе не под влиянием Достоевского! Благодаря ей евреям предоставили равноправие. Именно русская интеллигенция совершила этот подвиг, вынудив власть пойти на уступки. Да чего только не происходило в России без Достоевского!

Итак, влияние Достоевского весомо, благотворно, но не всеобъемлюще. Есть сферы жизни, и их предостаточно, где нет, слава Богу, места Достоевскому. На войне господствует Толстой, море принадлежит Григоровичу, суд — Сухово-Кобылину, любовь — Тургеневу… Я беру лишь современников Достоевского. Но весь фокус в том, что в каждом можно найти частичку его души. Сказанное вовсе не умаляет Достоевского и его достоинств, его вселенскости, а лишь подчеркивает широту и мощь России. Страдание и сострадание — важные элементы духовного мира русского человека, но они заполняют не целиком сердечный объем. Для самого Достоевского губителен «национализм» Достоевского. Он превращает писателя в конъюнктурную политическую фигуру. Мы мастера на подобные выверты. Посмотрите, во что превратили Пушкина и Горького. Лермонтову счастливо удалось избежать подобной участи, но вот Тютчев не уберегся. Несколько строк — и пожалуйста, ты становишься лозунгом и знаменем.

Немец в коверкотовом пальто и Розенберг намеренно ошибались. С помощью Достоевского они пытались сузить Россию, придать ей определенный и в их понимании — извращенный и болезненный привкус. Впрочем, полемизировать с нацистским идеологом на поле Достоевского — нынче пустое и запоздалое занятие. Однако нельзя не заметить, что, признавая Достоевского главным и единственным выразителем русской души, наделяя свою мысль императивностью, Альфред Розенберг впадает в неразрешимое противоречие. Может ли великое и русское по происхождению исчезнуть с лика земли? А ведь Розенберг и его свирепая деятельность в должности министра Восточных территорий убедительно свидетельствуют, что он всемерно способствовал уничтожению русских по национальному признаку. Он стал мотором тотального разрушения русской культуры и русского быта. Книгам Достоевского не осталось бы места в нацистских библиотеках. Но в конце 20-х и начале 30-х годов до германского нашествия на Россию еще далеко. На повестке дня пока борьба с идеологией большевизма, и здесь надо прибегнуть к любым средствам. Достоевскому предназначается особая роль. Ее никто, кроме него, не в состоянии выполнить. Ни Пушкин, ни Толстой…

Убойный материал черпается из «Дневника писателя» и романа «Бесы». Таким образом проходится констатировать, что и Эренбург, и Розенберг, да и многие другие — националисты и либеральные демократы — приникали к одному и тому же источнику. Вот как излагает Достоевского Альфред Розенберг, упрощая и переиначивая, утаивая так же, как и большевики, а позднее и русские фашисты, орудующие не только в Москве, но и в Петербурге, Воронеже и других городах, главную идею Достоевского: но да здравствует братство! Ограничению, отъединению, отчуждению писатель противопоставляет уступчивость и добро.