Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

«— …Знаете, испанцы — удивительный народ, — продолжал Карков. — У здешнего правительства очень много денег. Очень много золота. Друзьям они ничего не дают. Вы — друг. Отлично. Вы, значит, сделаете все бесплатно и не нуждаетесь в вознаграждении. Но людям, представляющим влиятельную фирму или страну, которая не состоит в друзьях и должна быть обработана, — таким людям они дают щедрой рукой. Это очень любопытный факт, если в него вникнуть».

Реплику Каркова нельзя выдумать или изобрести в результате даже длительных наблюдений за поведением испанского руководства извне. Она может оформиться в сознании только того, кто знает положение изнутри. Догадка Хемингуэя, если он о чем-то и догадывался, должна была получить подтверждение из уст столь авторитетного человека, как Кольцов. А для того надо было состоять в друзьях у этого посланца Сталина.

Роберту Джордану не нравится фактическая ситуация с золотом. Помимо всего, деньги принадлежат испанским рабочим. В словах наивного американца отчетливо различим голос достаточно щепетильного Хемингуэя. Здесь проглядывает росточек конфликта писателя с Америкой.

«— И не нужно, чтобы вам это нравилось. Нужно только, чтобы вы понимали, — сказал ему Карков…», которому тоже не могло нравиться недальновидное с исторической точки зрения отношение к деньгам испанского правительства.

Жестко, жестоко и определенно, по-марксистски, по-большевистски. Карков-Кольцов дает урок Роберту Джордану. Занятно, когда преподаватель сам учится.

За речами Каркова-Кольцова маячит проблема изъятия республиканского золотого запаса и вывоза его в Советский Союз. Вот как обманывали гомо советикус, вот как обманывался сам Кольцов, вот как Хемингуэй ярко очерчивает пагубность узости мышления, основанного на диалектическом материализме, о котором, кстати, речь заходит через несколько строк. Хемингуэй весьма точно аранжирует возникший мотив. Он, как искусный композитор, развивает и оснащает разработками ярко прозвучавшую тему. Далее Карков-Кольцов буквально вступает босыми ногами на битое стекло. И я уверен, что Хемингуэй передает если не подлинные слова Кольцова, то близко к устному тексту изложенную мысль.

«— …Сейчас я готовлю материал для очерка о Кальво Сотело…» — сказал Карков-Кольцов.

Противника республиканцев Кальво Сотело убили за четыре дня до франкистского мятежа. Убили зверским образом, вытащив из дома на улицу. Карков-Кольцов продолжал: «Это был законченный фашист: настоящий испанский фашист. Франко и все остальные совсем не то…»

Для понимания испанских событий замечание немаловажное. Для понимания будущей франкистской Испании — тоже. И для понимания сталинских ошибок реплика Каркова-Кольцова дает очень много. Но Карков-Кольцов еще не окончил урок политического просвещения:

«Я изучаю речи Сотело и все его писания. Он был очень умен, и это было очень умно, что его убили».

Здесь корень гражданской войны, корень социальных отношений на тоталитарном уровне, намек на то, что произошло в Германии и происходит в Советском Союзе, на существование фашистских умов, захватывающих в плен миллионы людей. Но ведь организация бессудных убийств смертельна в конце концов и для самих организаторов!

«— Я думал, вы против метода политических убийств.

— Мы против индивидуального террора, — улыбнулся Карков…»

Он дает Роберту Джордану стандартный и лицемерный ответ, но лишь для того, чтобы позже высказать и признать то, что гомо советикус никогда не высказывал и не признавал в явной форме. Разве убийство Сотело — не акт индивидуального террора?!

«…Конечно, мы против деятельности преступных террористических и контрреволюционных организаций. Ненависть и отвращение вызывает у нас двурушничество таких, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их приспешники. Мы презираем и ненавидим этих людей. — Он снова улыбнулся. — Но все-таки можно считать, что метод политических убийств применяется довольно широко».

Подобное признание, сделанное американскому добровольцу в эпоху Сталина, требовало немалого мужества. Стоило Роберту Джордану где-нибудь проговориться, как на Каркова-Кольцова обрушился бы Андре Марти всей мощью карательного аппарата, даже не получив подтверждения сакраментальных слов. Если бы роман «По ком звонит колокол» вышел раньше — до ареста Кольцова, — я посчитал бы Хемингуэя косвенным виновником свалившегося на журналиста несчастья. Книгу, в которой легко было обнаружить недвусмысленный текст, Эренбург широко процитировал в 1942 году и даже настаивал на ее издании. Разумеется, Фадеев и соответствующий отдел ЦК ВКП(б) не могли пойти на такой шаг, как бы им ни хотелось наладить отношения с американской интеллектуальной элитой, и в первую очередь — с Хемингуэем. Вполне понятно, что они смотрели с подозрением на Эренбурга, ожидая от него какой-нибудь труднообнаруживаемой каверзы. Но и публикация фрагмента из запрещенного издания могла послужить поводом для преследований, а не исключено — и для прямого ареста, учитывая показания, накопленные на Лубянке. Если Троцкий, как утверждалось, сотрудничал с гестапо, то почему Эренбургу нельзя предъявить такое же обвинение? Очень даже легко. И гомо советикус съел бы подобную несусветицу не поморщившись. И не пикнул бы.

Карков-Кольцов пытается провести грань между казнью выродков, накипи человечества, и убийством. Ликвидация, по его мнению, — не убийство. Но сказанного не воротишь: политические убийства стали в сталинской России нормой и применялись очень широко. Разговор о смерти Кальво Сотело завел очень далеко и глубоко. Сделанные параллели становились очевидными.

Сафронов, когда ожидал получения бандероли от Эренбурга, трижды безуспешно звонил в Москву. То ли намеренно не соединяли, хотя он делал заказ со справкой, то ли Эренбург и впрямь отсутствовал, то ли домашние не подпускали к человеку, чья фамилия не входила в список избранных. Я испытал подобное отношение на себе, когда сам звонил Эренбургу на московскую квартиру и не мог преодолеть сопротивление секретаря Натальи Ивановны Столяровой, которая, как злой цербер, охраняла покой великого человека. К нему-то после смерти Сталина ломились толпой все кому не лень — от графоманов до выдающихся литераторов, от бывших зеков до иностранцев, от редакционных работников и интервьюеров до чиновников от культуры и прочих высокоранжированных особ. Столярова, как вратарь, должна была пропускать только неберущиеся мячи в девятку. После телефонной битвы со Столяровой, несмотря на ледяную вежливость, все существо пылало от страшной обиды, хотя я понимал, что если бы Эренбург сам брал трубку, то за короткий промежуток времени его разорвали бы на клочки. Но я звонил из столицы, и мой звонок не вызывал особых подозрений — я был, так сказать, в ряду обыкновенных претендентов на внимание великого человека, а Сафронов добивался из Томска значительного места в биографии Эренбурга и, естественно, имел меньше шансов проскочить сквозь столяровскую блокаду, даже если насчет него не давалось никаких запретительных распоряжений, в чем, впрочем, я сильно сомневаюсь. Бесспорно одно, что Эренбург вспомнил о существовании Сафронова, работая над второй частью «Оттепели». Но лучше бы он не вспоминал.