Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

И все-таки мне удалось преодолеть естественное и разумное сопротивление Столяровой.

Эренбург сохранял непроницаемый вид. Он ждал, пока я начну первым и объясню, зачем пожаловал и отчего так упорно добивался свидания. Но я молчал, будто внутри что-то заклинило. Все богатство, которым я располагал и что собирался выложить, внезапно показалось мелким, пустым, никому не нужным. Эренбург не протягивал руку помощи и разглядывал физиономию пришельца без особого любопытства. Просто как предмет, который находился перед ним. Это было зловещее предзнаменование.

Наконец я выдавил несколько жалких слов. Суть их сводилась к тому, что я просил прочесть первую киевскую повесть о начале войны. Он, не проронив по-прежнему ни звука, кивнул и протянул руку поверх стола, взял папку, как бы взвесил на ладони и опустил рядом со стопой иностранной бумаги. Он посмотрел опять внимательно и без всякого выражения — тускловато — сказал:

— Это грустно, однако не скрою от вас: у Эренбурга мало возможностей рекомендовать вашу…

Тут он замялся.

— Вашу…

— Повесть, — подсказал я.

— Да, вашу повесть какой-либо редакции. Сегодня меня уже никто не слушает.

Так может выражаться только великий человек. О себе как о постороннем.

— Я хочу знать ваше мнение, Илья Григорьевич.

— Но оно ничего не решит. Ее уже отвергали?

Ему не откажешь в проницательности. Я не ответил на последний вопрос и сказал:

— Для меня ваше мнение важнее любой публикации, даже в журнале «Новый мир».

Он посмотрел с сомнением.

— Позвоните через две-три недели. Если я буду отсутствовать, то не отчаивайтесь. Вам сообщат, когда я вернусь.

Я поблагодарил и вышел из кабинета. В прихожей натолкнулся на Столярову — будто она здесь поджидала. Я поблагодарил и ее и очутился на лестничной удлиненной площадке. Слева стояло зеленое ведро с номером квартиры, который я забыл, и начальными буквами фамилии. Знаки намалеваны криво белой масляной краской. Крышка ведра съехала на бок. Из него тянуло пищевыми отходами. Я машинально поправил крышку и поспешил вниз.

Я ничего не чувствовал. Наверное, я умер. Выбравшись из подворотни на улицу, я оказался в ином, бесшумном, мире. Это была не улица Горького, а Елисейские — не парижские — мифологические поля. Это был Элизиум, и я испытал блаженство. Уродливое здание Моссовета выглядело как древний Парфенон. Я вплывал во всемирную литературу. Больше не тянуло пищевыми отходами и бензином. Пахло промытым воздухом Булонского леса. Почему-то я вспомнил стендалевского Жюльена Сореля. Меня охватило ощущение счастья, которое приносит надежда.

Я отправился к метро мимо бывшего коктейль-холла. Я вошел в «Националь» и купил два сочника. На скамейке, напротив памятников Герцену и Огареву, я с ними расправился и опять погрузился в сладчайший сон.

Эренбург, как часто случается среди писателей, не был хорошим политиком. Он — поэт, прозаик, журналист. Но и Сталина нельзя назвать политиком: слишком много роковых ошибок он наделал. Сталин — типичный политикан, восточный деспот, опирающийся в борьбе за власть исключительно на насилие, не всегда умелый манипулятор общественным мнением внутри страны и за ее пределами. Да, Сталин — политикан и потому в личном плане дальновиден. Дальновидность — отличительная черта политиканства. Собственная выгода — вот ее фундамент. Сталин одерживал победы не над ситуацией, а над людьми. Ситуация оставалась неизменной. Голод и неудачи в сельском хозяйстве существовали объективно, но Сталин извернулся и не принял вину на себя. Он не победил ситуацию. Он переложил ответственность на чужие плечи. Катастрофа первых месяцев войны с Германией не опрокинула его репутацию. Он остался у руля. Виновниками были объявлены другие. Сталин вышел сухим из воды. Вот это умение использовать ситуацию к собственной выгоде — главная черта политиканов и демагогов. Но демагогией ситуацию не поправишь. Сталин действовал коварно и беспринципно, закулисно и тайно. Его поступки и приемы бессмысленно сравнивать с поступками и приемами реальных и настоящих политиков.

По отношению к Эренбургу, и не только, конечно, к Эренбургу, Сталин и применял присущие ему приемы политикана. А Эренбург, несмотря на наивные уловки, к которым прибегал на нелегком и извилистом пути, не имел ни малейшего представления о сущности сталинского политиканства и весьма слабое — о политике. Он не задумывался, что произойдет с ним в конце войны, как оценят битву, которую он вел с фашизмом, чего он добьется для себя, сохраняя верность идеалам и нравственным догматам, как он их понимал.

Последние — предсмертные — стихи Эренбурга, в отличие от поэзии 20-х годов, отличаются исключительной исповедальностью — качеством, вообще редко встречающимся в мировой литературе, а в советской — и подавно. Его мемуарам исповедальность как принцип не присуща, хотя, казалось бы, жанр настоятельно этого требовал. Даже ее легкий привкус порой отсутствует в десятках глав многостраничного и иногда пустопорожнего сочинения, где подлинные и важные переживания тонут в море газетной болтовни. Чего стоят утомительные и малоинтересные описания зарубежных поездок и встреч с коллегами по борьбе за мир! Здесь Эренбург показал себя как плохой политик. Он просмотрел политический вектор развития страны, не сумел по-настоящему оценить политическую ценность прошлого.

Стихи — иное дело. В них душа настежь распахнулась. В них — итог, свидетельствующий, что он никогда не являлся ни хорошим политиком, ни дурным политиканом, а, как пронзительно заметила Анна Андреевна Ахматова, оставался «всегда поэтом».

Американский историк Уолтер Лакер — один из серьезных исследователей русско-германских отношений — писал: «Когда они (русские люди) узнали об убийствах и разрушениях на оккупированных территориях, волна негодования, превратившегося в ненависть, прокатилась по всей стране. Эренбург — вероятно, самый читаемый автор того времени — писал, что эта война не похожа на предыдущие. Впервые русские сталкиваются не с человеческими существами, а со злобными низкими тварями, дикарями, вооруженными по последнему слову современной техники…»

Эту технику, кстати, совершенствовали с прямого разрешения руководства Советского Союза, на нашей территории, используя танковые полигоны и военные аэродромы. Фашистский меч ковался в СССР. Так хорошим ли политиком был Сталин или все-таки удачливым политиканом?

Вторгнувшиеся в Россию нацисты «возвели убийство детей на уровень политической философии, — продолжает Уолтер Лакер. — Алексей Толстой писал: „Убей зверя — это твой священный долг!“ Жесткая антигерманская пропаганда прекратилась за несколько месяцев до конца войны».