Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Не хватит ли переосмысливать Эренбурга и приписывать ему несуществовавшее?!

Хватит!

Литературной протекции Эренбурга искали многие, но он ее оказывал молодым людям, которые так или иначе успевали о себе заявить и раньше. Десятки людей пытались пробить умело построенный Натальей Ивановной ледяной редут. А самотек при советской власти был обречен на провал. Русская традиция с удовольствием была подхвачена коммунистическими функционерами. Мережковский шел на поклон к Достоевскому — и безуспешно! Катаев пытался получить добро у Бунина — и безуспешно! Платонов не раз атаковал Горького — и безуспешно! Десятки, сотни примеров, каждый состоявшийся и несостоявшийся писатель прошел через этот ад.

Есенин пытался проникнуть в молодости к Блоку. Есенин! Чей талант с первого взгляда на строку бил, что называется, без промаха.

Обстоятельства жизни, и особенно литературной, вынуждали в России прибегать к покровительству. Лев Копелев принес повесть Александра Солженицына в «Новый мир» и долго объяснялся там с редакционными работниками. Юнна Мориц получила пожелание доброго пути от Николая Тихонова, а Лев Халиф — от Назыма Хикмета. Разные люди, разное качество стихов и прозы, но путь на страницы журналов у всех приблизительно один. При советской власти такой путь в определенные годы оставался единственным, если речь шла о серьезных вещах. Кем был бы Евтушенко без Михаила Луконина и скоро ли он завоевал бы себе место под солнцем? Быть может, никогда.

Три месяца я вел нудные и безрезультатные переговоры со Столяровой. Сложность ситуации еще отягощалась тем, что я не хотел и боялся открыть всю правду, предчувствуя, что если проговорюсь о знакомстве с отцом Жени Сафроновой и что собираюсь создать книгу о прототипе главного героя «Дня второго», если коснусь темы ослабленного Ставрогина и Достоевского, то не увижу Эренбурга, как собственных ушей, никогда.

Я догадывался, что он не очень привечал томского гида, и Столярова это хорошо знала. Ведь она в 1955 году отсылала книжку «Знамени» в Томск. А сейчас на дворе 1963 год. Эренбург давно завершил вторую часть «Оттепели», где поставил точку на отношении к прототипу. Прочитав книгу целиком, я ощутил, правда, смутно некое желание Эренбурга отстраниться от прошлого. Что-то отталкивало, и решительно, от отца Жени. Возможно, здесь играла роль годами отточенная осторожность. И сдержанность. И дальновидность, умение нащупать истинный характер и околоточные корни. Допросы в охранке и тени фон Коттена, Рачковского, Васильева и прочих, очевидно, тревожили его сны.

Идти с пустыми руками к Эренбургу глупо. Глупо вынуждать его выслушивать проспект несуществующей книги. Глупо просить благословения на такую работу. Глупо выдать себя за аспиранта. Все глупо.

А быть может, и не глупо! Так или иначе томская история терзала меня. Она бы любого терзала. Есть люди, которые ждали подробного рассказа об этом. Ждут и теперь. Я возвращался в северные Афины чуть ли не каждый день.

Вранье, даже незначительная выдумка привели бы к немедленному краху. Ничем не рискуя, я рисковал всем. Однако к тому времени я написал и отделал под крест первую повесть «Напротив университета», которая теперь издается и редко переиздается под названием «Пани Юлишка». Она появилась через десять лет после взятия снежного городка — после того, как я проломил защиту Столяровой. В повести был эпизод, имеющий прямое отношение к Эренбургу. «Пани Юлишка» нуждалась, конечно, в поддержке. Дальнейшие ее мытарства подтвердили это. Первые дни оккупации Киева, по моим расчетам, не могли оставить великого человека равнодушным. А от захваченного немцами Киева, от мест хорошо знакомых и любимых Эренбургом, до северных Афин рукой подать. План созрел, и план не имел изъянов. Он был честным, благородным и открытым. Он был совершенно прозрачным. Я ни в чем себя не могу упрекнуть. И я кинулся в атаку на холодный снежный городок.

Перед самой войной в столицу Советской Латвии съехались на декаду к Вилису Лацису несколько десятков деятелей культуры, писателей и журналистов. Рига еще не полностью советизировалась. Работали ателье, кафе, рестораны, в кинотеатрах демонстрировались американские фильмы. Следы депортации были тщательно замаскированы. Пустые квартиры опечатаны. Иногда в них успели вселиться новые хозяева: латышская коммунистическая номенклатура и приехавшая русская администрация. Депортацию проводили ночью. Гости Риги не замечали того, что происходило. Среди разношерстной компании, которую радушно принимал Вилис Лацис, находился и муж Ирины Эрбург Борис Лапин вместе со своим закадычным другом и соавтором Захаром Хацревиным.

В то время они занимали ведущее положение в газетном мире и старались работать всегда вместе. Писали они неплохо. Книга рассказов «Дальний Восток» пользовалась успехом. История маленького мальчика Шпынька — трогательная и правдивая — звучала с эстрады в исполнении лучших чтецов. Я в далекой Кадиевке с замиранием сердца слушал, как наша учительница дрожащим от волнения голоском произносила, вытирая уголки глаз платочком:

«Плохой отец — это хуже, чем смерть, — сказал старый солдат и повел Шпынька через весь город, показавшийся мальчику бесконечным, к сестре матери, живущей возле пожарных депо».

Я жалел Шпынька, одиноко сидевшего у ворот и всхлипывающего, и ожидал продолжения истории, трогательно и сурово изложенной Лапиным и Хацревиным, но так и не дождался. Учительница объяснила, что продолжения у нее нет.

Потом авторы грустного повествования о Шпыньке вынырнули совершенно в другое время и в совершенно другом месте и при совершенно других обстоятельствах. Сам Эренбург относился с симпатией к Хацревину, ласково называя его Хацем: «Почти каждый вечер к Лапину приходил Хацревин, человек обаятельный и странный. Он был внешне привлекательным, нравился женщинам, но боялся их, жил бобылем. Меня в нем поражала мягкость, мечтательность и мнительность. Почему-то он скрывал от всех, даже от Бориса Матвеевича, что болен эпилепсией».

Сестра матери Лотта в ранней молодости вышла замуж за начинающего драматурга Александра Корнейчука, будущего сталинского любимца и выдвиженца. В ту пору Лотта вместе с мужем находилась в Риге, и Вилис Лацис чуть ли не каждое утро в ресторане преподносил ей маленький букетик прибалтийских розочек. О таких женщинах, как она, говорили — обольстительная. Рослая, крепкая, спортивная, с сияющими глазами, она покоряла сердца походя, не желая того: романтический опыт у нее отсутствовал. Сталин обратил на Лотту внимание в театре на одном из спектаклей, может быть, на премьере комедии «В степях Украины»: