Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

— Иосиф Георгиевич был крещеным евреем, — как-то заметила тетя Орыся, — но вряд ли кто-нибудь любил больше нашу неньку Вкраину и украинскую историю. Он сумел сделать чужеродное своим, родным. Как Гейне. А это признак если не гениальности, то большой души и великого таланта. — Потом, подумав, она перерешила: — Нет, все-таки это признак гениальности. Гениальности души и ума. Отношения между учеными порождают сложные проблемы, особенно если в них вмешивается ГПУ. Украинская интеллигенция никогда не угнетала евреев. Не верь наветам! Среди украинских интеллигентов не было погромщиков!

Я верил тете Орысе и до сих пор, кое-что узнав об украинской истории, не испытываю никаких злых чувств к украинской интеллигенции. И даже в какой-то мере сам к ней принадлежу. И считаю это за честь.

Я не помню, что за связи скрепляли Гермайзе и Стешенко, но тетя Орыся очень часто упоминала об этой выдающейся семье. Она знала, что Иосиф Георгиевич получил очередной срок, и позднее — после войны — сообщила о его смерти: вылетело из головы — в каком году. Гермайзе следователи терзали с особым удовольствием — отчасти из-за принадлежности к клану Грушевского, принуждали сознаваться во всех смертных грехах и бесконечно каяться. Гермайзе стал неким символом единства, хотя к нему обширная семья пришла через крещение. Я тоже любил свою родину Украину, уж не знаю почему и за что, любил и знал украинский язык и литературу и не очень-то обращал внимание на дикий антисемитизм атаманщины и ее подручных, на давнее прошлое и безрадостное настоящее. Я знаю, кто помог Паулю Блобелю расправляться с евреями в Бабьем Яру, знал, чем занимался Буковинский курень и как он потом пытался отмазаться от страшных преступлений осени 41-го. Я не всегда вздрагивал от отвращения, наталкиваясь у Кобзаря на слово «жид», хотя бы потому, что и у Пушкина оно встречается и никто не вздрагивает. Я понимал, что Кобзарь не любит евреев, ляхов и москалей, но его чувства не могли определить моего отношения к родине. В душе отсутствовала ненависть.

Гермайзе в своей личности совмещал как-то существовавший испокон века закоренелый украинский антисемитизм с личным чувством к земле, которая его по случайности родила. Неужели пройденный иными путь для меня закрыт? Я хотел работать в украинской истории и обладал, как мне казалось, необходимыми для того качествами. Но «не судилося»!

В русской истории меня тоже никто не ждал. В пушкиноведении — тоже. Недавно умерший писатель Виктор Астафьев говорил, что великим поэтом занимаются одни евреи, которые крепко его оседлали. Словом, меня никто нигде не ждал. Жизнь порядочно искалечила, в голове и душе царила сумятица. Даже Бабий Яр и походы туда с Виктором Некрасовым не прояснили сознание, а скорее запутали.

Однако это все присказка, сказка только начинается. А присказка всегда берет начало издалека.

Пока Ирина Ивановна шепотком поминала тетку, Ефремова и Гермайзе, а также возмущалась тем, что мебель для судебных заседаний в ходе процесса над СВУ изготовляли в одном из харьковских театров — забыл в каком: чуть ли не в оперном — такое значение придавали скандальной мистерии, — пока я прокатывал, таращась в зеркало, фамилию с двумя «эр» — Эренбург, Эренбург, пока меня продолжали лупить во дворе и на переменках в школе, пока я вслушивался в стихи Кобзаря и монологи шекспировских героев, пока стрелял в тире перед театром, выбивая для инвалидов пиво в бутылках и разносил за кулисами обувь с сыном машиниста сцены Вовкой Чаплыгиным — в просторечии Чапой, пока вглядывался в бушующие гневом и страданием прозрачно-голубые глаза Бучмы и, попадая ненароком в гримерную Ужвий, любовался ее алебастровыми плечами, — пока все это творилось, кипело и булькало, на Подоле, неподалеку от переполненного трупами Бабьего Яра, совершалась иная драма, тоже с гибельным финалом, о чем я спустя пятьдесят с небольшим лет прочел в «Черной книге», отпечатанной в Литве. Каждый, повторяю, найдет в ней что-либо касающееся его личной судьбы!

Примечательной чертой этой драмы являлось то, что она разворачивалась при церкви Миколы Доброго и главными действующими лицами здесь были православное священство и его окружение. Без окружения православное священство было бы бессильно.

Что оскорбительного для простых и честных немцев написал Эренбург, позволившее Сталину спустить на него всех собак? Разве шайка была маленькой и слабой? Разве Эренбург допустил преувеличение? Нет, неправда! Шайка была огромных размеров и даже в конце войны обладала значительными ресурсами. Мы даже сегодня не в состоянии себе представить величину этой шайки, ее разнообразие, ее метастазы, количество членов и пятых колонн, разбросанных по всему миру. Я имею в виду вовсе не тех, кто носил немецкий мундир, вовсе не полицаев и «хиви». Я имею в виду тех, кто носил вполне штатские костюмы, находился на нашей стороне и способствовал фашизации страны, тормозя одновременно движение к победе. Я имею в виду деятельность таких людей, как Георгий Александров и Шепилов, Михайлов и Шаталин, Головенченко и Шумейко, Суслов с бесчисленной компанией, забившихся в щели сталинской власти.

Германская фашистская шайка за двенадцать лет научилась воспроизводить себя в самых сложных обстоятельствах, развила способность к регенерации и качества, присущие гидре. Члены этой шайки в мае 45-го лакомились посреди берлинских развалин парным молоком от угнанных из России коров. Пили не где-нибудь, а на Унтер ден Линден, в подвалах Рейхсканцелярии и Министерства пропаганды.

И разве шайка не разбегалась? Вообразите, что происходит, когда разбегается столь гигантская шайка! Сколько понадобилось брюк, ботинок, документов, фальшивых усиков и бород, шляп, курток и носовых платков? Задача для целой индустрии! И она работала! Работала лучше, чем германский — засранный, ради бога, извините! — Генеральный штаб, который никогда ничего не понимал, не умел и ничему не учился, кроме как эксплуатировать бездарно великолепные качества немецкого крестьянина и рабочего.

А теперь наши любители детективных фантазий читают всяких скорцени с подробностями перипетий побега из исчезнувшей гитлеровской Германии. Читают, между прочим, взахлеб. Покойный писатель Юлиан Семенов, видевшийся с этим ослом Скорцени, мелким уголовником и плохим «спецназовцем», утверждал, что с ним, с криминальным подонком, надо обходиться по-джентльменски и не вводить его в заблуждение. Из такого угла и родился преподлый образ Генриха Мюллера в фильме Татьяны Лиозновой, преподло сыгранный актером Броневым, которого не хочется называть после такой роли талантливым. Юлиан Семенов был поставщиком развращающего чтива, влияние которого ощущается и по сей день. Сотрудники КГБ и ГРУ, конечно, смеялись над ним, но позволяли оболванивать народ и дальше, позволяют и сейчас развиваться безобразию, вместо того чтобы пресечь его не силовыми, разумеется, методами, а вполне корректными — историко-литературными, публикуя правду о том, что происходило и происходит.