Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Наконец в начале декабря 1908 года недоучившийся юноша пересекает рубежи Российской империи и во второй половине предновогоднего месяца высаживается на перроне парижского вокзала. Теперь он становится головной болью полицейской префектуры и 2-го бюро, в обязанности которого входило наблюдение за прибывавшими многочисленными иностранцами, которых сплошь подозревали в агентурной деятельности. Сведения о новоприбывшем в обязательном порядке получила и заграничная агентура Департамента полиции, чьи архивы, к сожалению, во время Февральской революции были уничтожены. Да и как сохраниться им! Слишком многие жаждали их исчезновения.

Я так подробно останавливаюсь на взаимоотношениях Эренбурга-юноши с жандармским аппаратом, чтобы подчеркнуть: отражение реального существования этого человека в полицейских документах ни для него самого, ни для кого-либо другого не могло составлять никакой тайны, что подтвердил и один из руководителей ВЧК в 1922 году. В течение десятилетий материал накапливался в соответствующих учреждениях разных государств, в том числе и гитлеровской Германии. Он числился в самом начале розыскного гестаповского индекса.

В мемуарах Эренбург уделяет мало места этой теме. Однако он отдавал себе отчет, что постоянно находился под пристальным вниманием секретной полиции, но жил так, как будто ее не существовало в природе вовсе. Юрий Трифонов говорил мне частенько: «Я живу и тебе советую жить так, вроде тебя не подслушивают и за тобой не смотрят». Не думаю, чтобы за мной наблюдали, хотя фамилия, вероятно, мелькала в каких-нибудь донесениях, но ей, очевидно, не придавали самостоятельного значения, что вытекало из обстоятельств моей тогдашней жизни. Это также подтверждается, как мне кажется, и приходом ко мне домой впоследствии капитана госбезопасности с незапомнившейся фамилией, начинавшейся с буквы «К». Он был удивлен, что я печатаюсь под псевдонимом, и даже обронил фразу: «Век живи — век учись!» После моего отказа входить с ним в какие-либо отношения он попросил меня показать вышедшие книги. Я принес их из соседней комнаты. Он предложил оставить на них автограф. Я ответил, что оставляю автографы только на читательских конференциях или на книгах, которые дарю друзьям. Книги он взял, пообещав возвратить. Более меня не трогали. Это случилось в 1981 году.

Мудрость Эренбурга и открытость человеческой позиции подсказали ему единственно правильное решение, иначе он превратил бы жизнь в ад, столкнувшись лоб в лоб не с ослабленным хрущевско-брежневским КГБ, а со сталинским аппаратом насилия, и им занялся бы какой-нибудь сержант с пудовыми кулаками и четырехклассным образованием. Его ожидал бы конец Бабеля и Кольцова, Пильняка и Мейерхольда. Эренбург прекрасно знал, что с воцарением большевистской диктатуры органы политического надзора и расправы под разными вывесками — от ЧК до МГБ — собирают о нем данные, имеют сведения о его антикоммунистических выступлениях и что досье распухает от года к году. При необходимости компромат легко пустят в оборот. До начала 20-х годов он наклепал себе на вышку давным-давно. Из разговора с заместителем председателя ВЧК Рудольфом Менжинским, будущим организатором ряда провокационных процессов, Эренбург должен был сделать вывод, что политической полиции прекрасно известна его личность, а не только род занятий и увлеченность поэзией и живописью. В ответ на просьбу о получении загранпаспорта Менжинский пообещал не затягивать решение вопроса:

— Мы вас выпустим. А вот что вам скажут французы, не знаю.

И Эренбурга действительно выпустили с латвийской визой. Если бы не ходатайство Николая Ивановича Бухарина, сидеть бы Эренбургу взаперти и ждать у моря погоды. Вряд ли он попал бы в списки Агранова. Кто стремился уехать, того держали крепко. Слова Менжинского свидетельствуют, что он не сомневался: Эренбурга давно взяла на карандаш французская полиция и как бывшего эмигранта, принадлежавшего к социал-демократическим кругам, и как литератора, еще недавно не скрывавшего своих антибольшевистских настроений. Таким образом, не возникает ни малейших сомнений, что скрытая борьба Эренбурга с секретными службами длилась десятилетиями до самой его кончины, даже оттепель не изменила ситуации. Каждый свой шаг он должен был в случае надобности объяснить.

Я любил литературу и мечтал стать писателем, если не таким, как Виктор Некрасов, с которым познакомился школьником, то хотя бы журналистом, настоящим репортером, с «лейкой» и блокнотом. Целый воскресный день я составлял и перекраивал полуторастраничный опус, который озаглавил «Когда сгущаются сумерки». Речь в заметке велась о том, что ожидает наших девочек в общежитии после возвращения из университета. Не стану сейчас расшифровывать, что их ожидало, — каждому ясно. Сколотил первое произведение прочно, употребляя исключительно простые фразы, без всяких причастных и деепричастных оборотов, и избегая невнятных союзов «что», «который» и «как». Дал прочесть Жене в перерыве между лекциями.

— Молодец, тащи поскорее, обязательно напечатают. Полагала, у тебя хуже получится. Важно справиться с пробным заданием. Зарекомендовать себя. Миля и Галка с нетерпением ждут твоего триумфа.

В редакцию я летел на крыльях. Бережков куда-то скрылся, и за столом главного восседал не то ответственный секретарь, не то литсотрудник — бледнолицая, но не бесцветная личность, по манерам и интонациям — умудренная опытом. Он взял уважительно листки и въедливо, не торопясь прочел, иногда шевеля губами. Посмотрел на мою все-таки обеспокоенную физиономию и произнес:

— Садись! И не обижайся! У нас и второй блин комом случается.

Сердце недобро екнуло. Я плюхнулся рядом, привалившись к боку столешницы. Он неторопливо закурил, и разделка рыбы началась:

— Во-первых, надо было отдать машинистке перестукать. Понял? Секретарь на факультете печатает для редакции бесплатно. Во-вторых, стоило посоветоваться со мной или Бережковым, как подать собранный материал. Он неправильно построен и выглядит заушательски. Правду надо уметь говорить. Понял?

На всю жизнь запомнилась фраза из его монолога: правду надо уметь говорить.

— Голое критиканство сейчас не в моде. Университетское общежитие неплохое, лучше, чем в медицинском, например, или политехническом. Ректор профессор Бунтин лично курирует и лично заботится. Но есть, конечно, отдельные недостатки. Они подмечены верно. Это наша болезнь из года в год. Сперва надо было подпустить парочку лирических ободряющих фраз, потом наглядно продемонстрировать, как девчата устраиваются — салфеточки там, одеколончик, абажурчик, утюжок… Ну и прочие кастрюльки. Затем — отношение с комендантом. Ведь она приходила, приносила белье, наверняка давала чайник и посуду. Словом, не отражено содействие администрации. Хорошо бы порассуждать на актуальную тему, как ребята готовятся к семинарским занятиям, помогают друг другу. А в конце влепить два-три весомых отрицательных факта — в одном абзаце и потребовать их немедленного устранения. В одной фразе. В финале выразить уверенность, что жизнь скоро наладится. Понял? Вообще-то, строчишь гладко. Приноси следующий вариант, если хочешь заняться правкой — милости просим. Правку новичкам доверяем.