Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Этот тамбовский уроженец производил странноватое, а иногда и — если всмотреться — зловещее впечатление. Взгляд мертвый, остановившийся, изучающий. Я встречал его, работая в начале 70-х в «Литературной газете», где он, еле терпимый в элитарных политологических кругах, изредка печатался, отвергнутый циничной брежневской властью, которая уже не могла или не хотела использовать его по принадлежности. Считалось, что Эрнст Генри изменил идеалам утверждавшегося тогда развитого социализма. Он много и без разбора писал об Америке, терроризме, неофашистах и прочих событиях и людях эпохи «холодной войны». Он действительно открыто нападал на сталинизм, но не изменил коммунизму, как он его понимал, по крайней мере внешне. Он мало говорил, вел себя крайне сдержанно, был всегда гладко выбрит, с аккуратно подстриженными седыми усами. Вообще, он напоминал иностранца, а не тамбовского уроженца. Обворованную пищу, которую продавали литрабам в буфете на шестом этаже в здании на Цветном бульваре, он поглощал с изысканностью Оскара Уайльда. Чувствовалось, что долго жил в Лондоне. В комнату рядом с мужским туалетом на четвертом этаже — напротив кабинета Чаковского, — где сам Чаковский, Сырокомский, Тертерян, Кривицкий и прочая гоп-компания лакомились деликатесами из огромных фибровых чемоданов с наклейками «Фрукты», «Сыры», «Овощи», «Закуска», Эрнста Генри не приглашали, как иных именитых посетителей. Лицо его было всегда спокойно и непроницаемо. Отвечал на приветствие холодно. Одевался просто и чисто, но элегантно: темные брюки со стрелкой, легкая шерстяная водолазка, галстука я на нем не видел, и пиджак — светлее брюк — с круглыми бортами.

Артур Сергеевич Тертерян в коридоре газеты — его кабинет находился рядом с кабинетом Сырокомского, о некоторых вещах он у себя не говорил — рассказал мне один эпизод с Эрнстом Генри, подтвердивший выдающееся значение в истории войны постаревшего сотрудника исчезнувшей «Роте Фане».

— Вам я доверяю, — обычно начинал Артур Сергеевич, встретив меня вечером в день подписания номера где-нибудь поблизости от редакторских резиденций, когда напряжение спадало, — вам приятно открывать некие секреты, вы человек понимающий, недаром вас приметил Твардовский.

Имя Твардовcкого в газете почиталось крамольным. Чаковский по приказу из ЦК просто задушил «Новый мир» руками критика Михаила Синельникова и прочих желающих отличиться. А Тертерян значение происшедшего понимал и давал знать, что он иной и не причастен к травле.

— Это они! — указывал он тихо на кабинеты коллег. — Это они!

— То, что Сталин в первые дни вторжения растерялся — вранье! Он не растерялся. Он выжидал. Поскребышев позвонил Берии и приказал: немедленно разыскать для Иосифа Виссарионовича книги Генри «Гитлер над Европой» и «Гитлер против СССР».

Если кто-то появлялся в конце коридора, Артур Сергеевич резко обрывал себя:

— А вы опаздываете с внесением правки на полосу, — и он называл почему-то номер одной и той же полосы, который я сейчас запамятовал.

— Приказ Поскребышев отдавал тихим голосом, но жестко, — продолжал Тертерян, если коридор был пуст. — Он звонил мне несколько раз, но таблетка нитроглицерина была всегда со мной! — тертеряновские глаза источали одновременно и доброжелательность, и угрозу. — Берия кинулся исполнять. Изданий нигде нет: ни в библиотеках, ни на руках. Как они распространялись, никто не знал. Никто из ближайшего кремлевского окружения не желал признаться, что книги Генри видел даже издали, а не то что держал в руках! Поскребышев вечером матом покрыл всю Лубянку, чего никогда не делал, и еще раз матом — на рассвете. Там поняли, что дело плохо, и зашуровали, как никогда раньше. Шутка ли — немцы рвались к Минску. Вконец взбулгаченные агенты НКВД обшарили всю Москву и с невероятным трудом нащупали хвостик. Обыскивали квартиры днем и ночью. Бестселлеры Семена Николаевича вроде не запрещены, но держать их дома опасно. А Поскребышев не слазил с лихих ребят и жал на все педали. Запахло расстрелом. Между тем случайно обнаружилось, что владелец раритета сидел у них под носом — в Лубянском тюрподвале. Ах ты, мать честная! — воскликнул Тертерян чужие для себя слова и побежал в кабинет снять трубку гремящего телефона.

Он обожал прерывать рассказ на самом интересном.

Однажды Эрнст Генри подошел ко мне после того, как я поздоровался, и произнес следующие поразительные слова:

— Я слышал, вы выпустили книгу о первых днях оккупации Киева. Я хотел бы ее иметь.

Я обратил внимание на не совсем привычный оборот речи. Он выразился как немец: это есть карашо!

Речь шла о повести «Пани Юлишка», которую напечатало издательство «Советский писатель». Я был, не скрою, донельзя польщен, хотя цену этому человеку отлично знал, но согласитесь — он мог вызвать острое любопытство. В крошечной комнатушке на шестом этаже, куда меня сослал Сырокомский за ничтожное количество сданных в секретариат строк, я сделал на титульном листе дарственную и тут же вручил экземпляр Эрнсту Генри. Процедуру наблюдал Аркадий Ваксберг, писавший тогда терпимые цензурой и ЦК судебные очерки и работавший над пьесой о Георгии Димитрове — болгарском коммунисте, обвиненном в поджоге рейхстага. Нынче Ваксберг ничего похожего не создает, занимается мемуарами, которые оценит время, если не поленится. Недавно он выпустил в серии «Женщина-миф» толстое повествование о Лиле Брик, пытаясь превратить ее в нечто существенное, в чем, на мой взгляд, не преуспел. Лиля Брик осталась героиней лучшей половины лирики Маяковского, но и только. Не нам указывать поэту, кого выбирать предметом любви. Но на общественную незначительность и подозрительное поведение этой женщины указать должно. Так вот, Аркадий Ваксберг заметил, когда Эрнст Генри отдалился от нас:

— Ты попал в историю! В его библиотеке есть автографы многих великих и сильных мира сего!

Попасть в историю почему-то сразу расхотелось. Мнения Эрнст Генри о прочитанном не высказал, но я почувствовал, что взгляд его стал более испытывающим и присосочки этого взгляда не сразу покидали мое лицо.

— У Эрнста Генри отнять выдающиеся аналитические способности нельзя. Сталин искал в его книгах ответ на какие-то свои вопросы. Владелец раритета сперва вяло отнекивался, но потом признался, что издания, которые велел достать Поскребышев, держит не у себя, а у знакомой дамы, чей адрес назвать наотрез отказывается. Сильно давить на него опасно: умрет и концы в воду. Тогда Поскребышев доложит Иосифу Виссарионовичу, как неквалифицированно работают. Берия его держал в курсе поисков. Поскребышев ждал и надеялся.