Юрий Щеглов - Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Как всегда, наиболее страшное и уродливое приобрело наиболее гротескные и нелепые черты. В мясорубку вместе с Достоевским попал и Лев Толстой. Совершенно беспомощная и вместе с тем отлично адаптированная к советской действительности писательница Валерия Герасимова выдвинула сверхоригинальный тезис: «Но разве не являются идеи таких титанов, как Толстой, Достоевский, Ницше, теми высочайшими Гималаями идей старого мира, с которых в наши дни мутными ручьями (?) стекают идеи фашизма (?) и пацифизма? И разве борьба с этим мутным потоком, а следовательно, и с его „чистыми“ первоисточниками не имеет для нас революционного практического значения?»

Еще немного, еще чуть-чуть — и ОГПУ внесет Толстого в индекс подозреваемых, а последователей и исследователей возьмет на прицел. Судя по приведенным речам, Лев Николаевич еле уцелел. Вероятно, статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» спасла гиганта и титана. Побоялись разгрохать зеркало. Что бы тогда осталось?

Достоевскому ничего не страшно. Он в индекс давно внесен. Контра, больной, предтеча фашистов. Немцы его облизывают — всего перевели. Толстого не всего, а вот Достоевского — всего. Что бы это значило? Неспроста такая любовь.

Нет, недаром и не в горячке дискуссий Володю Сафонова называли и фашистом, и ослабленным Ставрогиным. Яд глупости крепок и всепроникающ. Из верхних слоев общества он легко просачивается в нижний и отравляет сознание тех, кто не в силах противостоять ему.

Эренбург не ожидал подобного поворота. Именно Достоевский увлек Володю Сафонова за собой в бездну, где им была уготована одна участь. Если Достоевский — не знавший советской власти изменник, то кто же тогда Володя Сафонов, как не трус, предатель, индивидуалист и фашист? Вот от всего этого и от многого другого — специфического, томского и кузнецкого Володя Сафонов поднялся наверх к лошадиному барышнику и повесился точно так, как гражданин кантона Ури, который тоже имел все основания уйти в иной мир в трезвом уме и доброй памяти, потому что в России они не могли найти себе места, а за рубежом — в прекрасной Америке, Германии или Швейцарии — и подавно. Эренбург точнейшим образом подвел итог — петля и ничего иного!

…насчет Достоевского, но Эренбурга грызть не забывают. Во что они попытались превратить его на Втором — послевоенном — съезде советских писателей, когда Сталин почил в Бозе, каждый может убедиться, если ему, как мне, повезет возле помойки отыскать соответствующую стенограмму с выступлениями Шолохова, Симонова и прочих героев того времени в куче выброшенных партийной элитой ненужных книг.

Беднягу Достоевского упомянули дважды. Вениамин Каверин поставил его в один ряд с Пушкиным. Странный жест сделал автор «Двух капитанов». Константин Федин, еще не первый секретарь Союза, еще только прицеливающийся к месту, еще не житель крепенькой дачки в Переделкино, рядом с пастернаковской, процитировал Достоевского для доказательства собственной мысли. Остальные соцреалисты помалкивали. Помалкивал Шкловский, помалкивала Валерия Герасимова, а ведь Виктор Борисович и Валерия Анатольевна продолжали нести вахту и присутствовали с правом решающего голоса. Вот бы и судить подкатило время! И опять никто не защитил Достоевского, не указал на годы забвения и клеветы. Госбезопасность за прорвавшееся негодование никого бы под уздцы не взяла — ей о ту пору не до того было. В подвалах гремела револьверная канонада. Лубянка чистилась.

Но по старой, укоренившейся привычке соцреалисты все-таки держали язык за зубами. Черт с ним, с Достоевским! Он-то выживет, выстоит, а со мной неизвестно что «исделают», если… Если Усатый воспрянет. Чего на свете не случается! Воспрянет Гуталин и начистит всем рыла, а не сапоги. Сапоги просто с трупов поснимает.

Но создадим самые благоприятные условия для соцреалистов и позволим им защитить собственную репутацию, которая катилась к закату. Сознательное умалчивание объяснялось, очевидно, и немецким шлейфом, тянувшимся за именем Достоевского. Его книги будто бы настольные у Гитлера. Я сам слышал эту версию, и не раз. В университете говорили, в редакциях, на студенческих вечеринках. Отрыгнутое прошлым пережевывали. А по мне — пусть! Ни Гитлер, ни Розенбург на мое отношение к Достоевскому не влияли. Достоевский — чудо, оазис, место душевного отдохновения и размышлений, на которые я был только способен — не больно, конечно, глубоких, но все же и не бездельных.

До войны настороженное и во многом отрицательное отношение к Достоевскому основывалось на высказываниях по еврейскому вопросу. Они были прекрасно известны Эренбургу. Он читал «Дневник писателя» давно и подробно и, конечно же, не забывал о «жидке» Лямшине из «Бесов». Тем не менее он постоянно обращался к Достоевскому, превратив и в едва замаскированного литературного учителя, и в спутника, и в тайного наставника духовной жизни.

Эренбург верно прочел известные места в «Дневнике», делая, по всей вероятности, упор не на критике и упреках, отчасти несправедливых, то есть не на негативном, случайном, наносном, а, наоборот, на позитивном стремлении — призыве к единству, уступчивости и пониманию. Вот эти качества Эренбург, никогда не отказывавшийся от своего иудейского происхождения, не мог не оценить и не мог не полюбить. Фрагмент из «Дневника» под заглавием «Но да здравствует братство!» смягчил или даже устранил горечь от большинства обвинений и открыл пространство в сознании, позволяя заполнить его образами и сюжетами Достоевского. Что касается меня лично, то и без остатка. В дни тяжких сомнений, отчаянья и невзгод я так же, как и Эренбург, если судить по признаниям в мемуарах, дышал Достоевским, скрывался в его лабиринтах и там обретал волю и спокойствие. У героев Достоевского я научился противостоянию. Строки Эренбурга сыграли в том определенную роль.

Художественное обращение Эренбурга к Достоевскому в начале 30-х годов, втягивание — пусть осторожное! — в частности, «Бесов» — в советский искаженный, искривленный, измызганный литературный процесс с его отвратительной идеологической цензурой и зашифрованным азбуко-цифровым Главлитом, обязательно должно было обратить на себя внимание. Своеобычная, чисто писательская, борьба за Достоевского в обстановке окровавленной Сталиным России напоминает борьбу Эренбурга за роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» в окровавленной, но уже Гитлером, сталинской России. И в начале 30-х, и в 40-х Эренбург шел по лезвию ножа. Он пустился в плаванье с Достоевским на утлом плотике «Дня второго», который мог перевернуть какой-нибудь Гарри, а затем взял на буксир линкор «По ком звонит колокол», который успешно торпедировал Александр Фадеев и его команда, поставив на прикол.