Ольга Палатникова - Сергей Бондарчук. Его война и мир

Такую же счастливую отрешённость я наблюдал у Акиро Куросавы. У великого японского мастера я оказался во время его подготовки к съёмкам картины «Ран»; помню, как он подолгу перебирал какие-то ткани, или разглядывал рисунки, эскизы, или любовался моделями старинного оружия… Он всем этим жил. То есть в тот период для Куросавы процесс был важнее результата. То же самое, как мне кажется, происходило и с Сергеем Фёдоровичем. Ведь почему картина снималась так долго? Потому что процесс постижения такой глыбы, как Толстой, для него был важен до бесконечности. Он снимать не спешил, благо были такие возможности. Но за такой неторопливостью скрывались не сомнения, не растерянность, он медлил не потому, что не знал, как снимать, а потому что этот огромный, великий роман воспринимал как бы гомеопатическими дозами, он его смаковал: то вчитывался в финал, то возвращался к началу, находил какие-то новые глубины в тексте и между строк…

Бондарчук относился к великой русской литературе как к святыне. Какое бы произведение он ни взял, он мгновенно, как насос, всасывал в себя всё самое истинное, корневое – то, что по-настоящему волновало его страстную душу. Но постиг я это много позже. Тогда же, в самом начале шестидесятых годов ушедшего века, участие в картине «Война и мир» явилось для меня прекрасным праздником жизни в ином времени, в иной эпохе, которую создавал Сергей Фёдорович. О кинорежиссуре я тогда не помышлял, мечтал стать артистом, всё происходящее на съемках освещалось для меня чем-то таинственным, невероятным, влекущим. Но сейчас, на отдалении от тех лет, понимаю, что это была очень серьёзная школа.

Все свои фильмы мосфильмовского периода, начиная со «Свой среди чужих…», я снял в Первом творческом объединении, которым руководил Сергей Фёдорович. Но его впечатлений, замечаний по поводу моих картин припомнить не могу. Вообще-то он меня не баловал лестными отзывами, хотя все мои режиссёрские работы, конечно же, смотрел. Наверняка знаю, что относился он ко мне тепло, даже с любовью, но особо одобрительных слов я от него тогда не слышал. Он в первые годы моей работы на «Мосфильме» в достаточной степени был закрыт для меня.

Наши более близкие, более доверительные отношения установились, когда подружились наши выросшие сыновья – его Фёдор и мой старший Степан. Нас объединили отцовские тревоги, мол, дети поздно приходят, как бы выпивать не начали. На этой почве у нас возникали откровения, я чувствовал, он не чурается моего мнения, наоборот – стремится поделиться своим беспокойством. Всё-таки я помоложе, по возрасту поближе к нашим неспокойным мальчикам, больше, наверное, их понимал, защищал их порой перед Сергеем Фёдоровичем, а он советовался, как поступать с Федей. Так что мы стали общаться чаще, и со временем не только на темы воспитания наших юношей. Я говорил ему о каких-то своих задумках, и чем дальше во времени и пространстве, тем он серьёзнее относился к нашим беседам, мне даже казалось, он оценивает их глубоко, с пониманием, а иногда даже с долей восхищения.

Помню премьеру «Утомлённых солнцем» в Нижнем Новгороде. Замечательная это была поездка во время Московского международного кинофестиваля. Вот, пожалуй, тогда произошёл тот редкий случай, когда я услышал его похвалу, и, что особенно незабываемо и трогательно, – похвалу очень сердечную. Вообще-то он был просто дорогим гостем нижегородской земли и почётным зрителем на моей премьере. Но после окончания картины он неожиданно поднялся на сцену, обнял меня, сказал о моей картине и обо мне, причём сказал в такой превосходной степени, что я даже опешил и не сразу смог найти подобающие слова для ответа. А в зрительном зале стоял восторженный рёв и гремела овация. Наверняка не только в честь меня и моих товарищей, больше – в его честь. Конечно же, он был народным артистом не только по званию, прежде всего по признанию, по любви народной. Как в двадцать семь лет взлетел на вершину мастерства, так ни разу с неё не спустился. Никогда. Лучше ли, хуже, но всё равно на пять голов выше других.

Честно скажу, никогда не задумывался: хотел бы я пригласить актёра Сергея Бондарчука сниматься в свою картину? Скорее нет, чем да. Как герой, как знак он состоялся и укоренился в зрительском сознании давно. Отказываться от своей знаковости в тот момент, когда я мог предложить ему роль, на мой взгляд, он бы не стал. Если бы я предложил ему сыграть характер героически-знаковый, то, пожалуй, можно было бы попробовать. Но он был настолько самобытен в том, что играл, настолько свободен и самодостаточен в том, как играл, что, мне кажется, нам было бы тесно на съёмочной площадке. Вообще с самородком всегда не просто. А Бондарчук, бесспорно, самородок, И самородок поразительно образованный. Но это образование было личное. Он учился сам. Не знаю я в наши дни такого режиссёра, который обладал бы таким количеством духовно полезных знаний, которыми обладал Сергей Фёдорович.

Никогда мы не вели беседы стратегического характера – об особом пути России и судьбах русского народа. Мы уходили в конкретику, начинались новеллы, истории, мы зажигались друг от друга – то хохотали, то грустили… Слушать он умел, как никто! Это редчайшее качество – с наслаждением слушать собеседника. Сергей Фёдорович обожал актёрские истории, обожал, когда их хорошо исполняют, мог хоть сто раз слушать взахлёб одну и ту же замечательную актёрскую байку и каждый раз хохотать до слёз. Он воспринимал жизнь полной мерой, всеми своими порами. Однако близко к себе подпускал не многих, да и не часто. Бывал конфликтным. По «Мосфильму» ходили легенды и анекдоты про их взаимоотношения с Вадимом Ивановичем Юсовым. Тоже тот ещё орешек. Но фигура-то тоже мощнейшая! Таких пластических операторов, я думаю, не много на свете. И как эта пара, эти два гиганта знали русскую культуру, как Сергей Фёдорович покрывал изобразительный мир Вадима Юсова своим мощным крылом!

Бондарчук – художник по-настоящему страстный. И всеобъемлющий. Почему его волнует «Война и мир», или «Они сражались за Родину», или «Тихий Дон»? Его волнует мощь! Как он ставит чеховскую «Степь»? Ведь и в этой, казалось бы, живописной, лиричной повести он открывает гигантский, потрясающий масштаб: соединение маленькой жизни маленького мальчика с этим веки вечные движущимся обозом в бескрайней степи.

Сергей Фёдорович нёс в себе понятие чести, понятие святого, к чему нельзя прикасаться грязными руками, понятие огромной ответственности по отношению ко всему, к чему он, Бондарчук, прикасается. Любой русский художник, честью и сердцем отвечающий, за всё, что он творит – есть часть русской идеи. Я не имею в виду: русский художник по крови. Исаак Левитан был евреем, а по чувствованию России в пейзажной живописи рядом с ним мало кого поставишь. Не кровь определяет русского художника, а чуткое понимание значения жизни в России, ощущение её вкуса, её запаха, видения нашей жизни, её осязания. Конечно же, Сергей Фёдорович во всех отношениях глубоко русский художник: по своему своенравию, по своему достоинству, по силе своей любви. Выдающийся русский мыслитель Иван Ильин писал: «Любовь есть основная духовно-творческая сила русской души». Я всегда готов поклониться человеку, в котором чувствую именно такую духовно-творческую любовь. Вот такая истинная, глубинная, неистребимая и непоколебимая никем и ничем любовь к национальной культуре наполняла Бондарчука. И это выражалось не в пафосных речах с трибун, эта любовь была его нутром, его энергией. С другой стороны, Сергей Фёдорович принадлежит к той плеяде русских художников, которым не чужд византизм, точнее – некая двойственность, то есть сознание, что ради главного в своём произведении иногда можно и нужно поступиться не главным. В тех условиях, в которых ему пришлось работать, иначе было невозможно. Для того чтобы спасти народную, солдатскую правду в «Они сражались за Родину», он снял в финале картины, прямо скажу, плакатную сцену со знаменем. Дело не в знамени. Ведь чувствуется, что он сделал эту сцену для начальства. Не знаю, кому бы тогда разрешили оставить кадр, когда во время бомбежки герой Бондарчука – пожилой красноармеец – крестится в окопе. В те времена можно было пойти на значительные уступки ради сохранения такого мгновения в картине.