Ольга Палатникова - Сергей Бондарчук. Его война и мир

Чем он отличался в работе? Во-первых – полное доверие артисту, потому что он любил артистов. Если что-то не получалось сразу, терпеливо ждал результата, что-то предлагал, искал вместе с артистом, как лучше сыграть. Но всё это – ненавязчиво, интеллигентно, всё это – на высоком творческом уровне. Поначалу для меня он как учитель был; опытный мастер, а я – вроде как начинающий. Хотя мы с ним ровесники: оба родились в двадцатом году, я – январский, он – сентябрьский, выходит, я даже старше на восемь месяцев…

Конечно, съёмки «Войны и мира» поразили масштабностью. Это ж какую надо иметь силу воли, какое терпение, какое фантастическое трудолюбие, чтобы всё организовать. Сколько ночей он недоспал, сколько ему надо было готовиться, чтобы командовать десятитысячной солдатской массовкой. На съёмках Аустерлица помню горушку над полем, на вершине ему ставили раскладное креслишко из полотна, не слишком удобное, но он сидел в этом кресле, как Кутузов, наблюдающий за ходом битвы. По бокам стояли его помощники, слева и справа по двое. А на земле перед ним сидел главный пиротехник, давал указания своим ребятам – когда взрывать, когда дымы пускать. И ещё прямо перед ним стоял огромный репродуктор, такие раньше мы видели по большим праздникам на правительственных трибунах, и он в этот репродуктор так спокойно, но командно: «Съёмка!». И вся эта колоссальная людская масса мгновенно приходит в движение: оттуда – французы выскочили, там – австрияки поскакали, здесь – русские понеслись. А Бондарчук ассистенту пару слов скажет, тот даёт сигнал, и сразу – трим-бо-бох: пушки палят, земля взрывается, кони – на дыбы; кто на батарее стреляет, кто на поле лицом к лицу сражается. Сергей Фёдорович при этом как дирижёр великий, всё у него слаженно было, ни один инструмент не подводил. И всё это руководство спокойное, уважительное, без надрыва.

Но мне кажется, что спокойствие Бондарчука было чисто внешним. Он умел скрывать свои эмоции, всегда держал себя в узде, но, наверное, сдержанность давалась ему нелегко, сердце-то кровоточило. Помню, на съёмках «Степи» у него был острый сердечный приступ. В работе всегда приветливый, доброжелательный, мол, всё в порядке, и только когда что-то не получалось, или срывалось по чьему-то недосмотру, я замечал: голос у него становился жёстче, и в глазах что-то дикое вспыхивало. Но ни разу я не видел, чтобы он позволил себе на кого-то накричать, как другие режиссёры. Нахлобучки бывало, нерадивым работникам устраивал, но никого не оскорблял.

С артистами – так я воспринимал – Бондарчук держался куда душевнее. Вообще, артист, если он способный, всегда поймёт большого режиссёра. Мне лично с ним было легко, хотя великим артистом я себя не считаю. Просто всё, что он просил, я пытался выполнить. Причём, он с особым удовольствием принимал, когда сыграешь репетируемый кусочек роли тут же, на репетиции. А некоторые артисты послушают режиссёра, – и ему с важным видом: «Понимаю, понимаю. Сделаю, сделаю». Нет, ты сделай сию минуту, до команды «Мотор», потому что режиссёр ждёт отдачи сейчас. Помню, как терпеливо он добивался желаемой отдачи от Вячеслава Тихонова. В сцене, когда князь Андрей защищает капитана Тушина перед Багратионом, было снято двадцать девять дублей. Обычно-то делают не больше трёх-пяти дублей. Он требовал, чтобы Тихонов защищал меня убеждённо, напористо, и в то же время как дворянин – с достоинством. Вот произнесёт Тихонов реплику, Бондарчук:

– Темп не тот.

Слава скажет иначе, опять замечание:

– Нет, ты поищи ритм внутреннего состояния. А сидишь хорошо – спина убедительная. Начали!

Снимают.

– Стоп! Слава! Ты зачем нагнулся? И голову повернул? Где твоя осанка?

В общем, мучил его, потому что знал: Тихонов артист хороший, только обязательно нужно от него добиться дворянской манеры. 29 дублей потратил, но достиг, чего хотел.

По-особому внимателен Сергей Фёдорович был к костюмам, даже придирчив. Первое, что проверял перед началом съёмки, – костюмы и снаряжение. Хотел показать подлинную русскую армию того времени, подлинных людей. Правда, на Аустерлицком сражении с костюмом моим однажды случился конфуз. С костюмом-то – конфуз, со мной – беда. Съёмка в разгаре, командую я своей батареей: «Огонь! Огонь!» – перебегаю от одного орудия к другому. Бегал, бегал, вдруг чувствую – у лафета что-то хрустнуло под ногой. Это что такое, – думаю про себя, – зачем тут ветки набросали? Камера работает, я кричу, бегаю, а нога как свинцом наливается. Разболелась нога. Остановили съёмку. Сергей Фёдорович со своего командного пункта прибежал. Посмотрели: кость треснула. Оказывается, зацепился я за тот лафет и сломал ногу. Сниматься нет сил – очень уж больно. Военные на своей машине отвезли меня в больницу. Они тем временем сняли какие-то эпизоды и ждут меня. Не дождались. Бондарчук сам приехал – и к врачу:

– Что у Трофимова с ногой?

Молодой, крепкий парень, травматолог провинциальной больнички, смотрит на него во все глаза, но не смущается:

– Да ничего. Жить будет.

– А сниматься он может?

– Если только на носилках.

Николай Трофимов в роли капитана Тушина

Сергей Фёдорович – верен себе: уважительно, искренне:

– Приятно, доктор, что вы так остроумны, а мне хоть плачь! У меня – тысячи людей, все в исторических костюмах, пушки запалены, заряды в землю заложены, и теперь придётся съёмку отменять…

– Мы ногу в гипс положим, прикройте костюмом и снимайте.

Ну, последовали совету – в гипсе, с костылями привезли меня на площадку. Первое появление Тушина Бондарчук с оператором хотели сделать так: сначала показать, как сушатся его сапоги, а он в носках у костра стоит. Камера идёт панорамой снизу вверх – с ног до лица, и в этот момент мой первый текст: «Солдаты говорят: разумшись ловчее». Такое вот было придумано знакомство с Тушиным. Нашли для меня подпорку, ещё на костыль опёрся, но снимать можно – кадр построен так, что ничего лишнего не видно. Бондарчук уже хотел дать команду к съёмке, оглядывает меня:

– Стоп! Да у нашего Тушина одна нога вдвое толще другой! Да вы что, спятили?!

А времени в обрез – ночь надвигается. Полчаса суетились, шумели. Вдруг костюмерша говорит:

– Здоровую ногу замотаем чем-нибудь потолще, и брюки найду размером побольше.

Бондарчук посветлел:

– Умница-разумница, – сказал ласково, – придумала.

Так я и сыграл сценку не в своих, утверждённых Бондарчуком, исторических капитанских штанах, но вроде бы всё вышло хорошо.

Капитана Тушина я любою за трагикомичность. В этом образе героическое вырастает из смешного. Но, с другой стороны, ведь все большие учёные – физики, например – тоже чудаковатые. Наверное, это оттого, что они очень погружаются в науку, в свои мысли, потому окружающим представляются немножко не от мира сего. Вот таков и Тушин: он настолько влюблён в свою службу, в свои обязанности перед людьми, перед Родиной, что в каких-то простых, не боевых обстоятельствах выглядит смешным. Но такие сравнения мне самому в голову пришли. Сергей Фёдорович размышлял иначе. В Тушине он хотел показать настоящего ратника, верного служаку царю и Отечеству, труженика войны. Хотел показать, что вот именно такие простые люди – герои, говорил, что о не выпячивающемся героизме тушиных и нужно делать фильм. Образу Тушина он придавал большое значение, цитировал размышления Пьера Безухова о «скрытой теплоте русского патриотизма» и снимал меня очень основательно, требовательно, хорошо снимал.