Олег Тарутин - Межледниковье

От моральной травмы по поводу переэкзаменовки я был отвлечен травмой физической. Дело было так. С купленным билетом в кино, с подаренными на день рождения часами на руке, с новеньким, наконец-то полученным значком третьего разряда на груди я вышел из дому за четверть часа до начала сеанса в кинотеатре «Спартак». Ну углу нашего Баскова и улицы Восстания я стал поджидать ближайший проходящий трамвай, чтобы вскочить в него. Делал я это сотни раз и при тогдашнем редком автомобильном движении в этом не было никакого риска. Требовалось только одно: прыгать на последнюю площадку, вне досягаемости вагонных колес. Но этот самый «семнадцатый» вдруг так резко ускорился по Восстания, что я (позор спринтеру!), рванув за ним, промахнулся рукой, схватившись за поручень не вверху, а где-то в середине. Трамвай наддал еще, ноги мои заплелись, рука, не выпуская поручня, соскользнула к самому его основанию, и меня на бешеной скорости проволокло по асфальту метров сто пятьдесят. Уже выпустив наконец этот проклятый поручень, я по инерции проехал еще какое-то расстояние и остановился только по закону трения. Последнее, чем я тормозил, была правая скула. Когда я встал, совершенно очумевший, вокруг начала собираться ахающая толпа. Я оглядел урон. Кисти рук, продранные колени были в крови, кровь лилась из разодранной скулы на мою бывшую новую куртку, на разрядный значок, превращенный скоблежкой об асфальт в бесформенный металлический блин. От наручных часов, родительского подарка, осталась лишь задняя крышка на ремешке, и так далее, и тому подобное… А главное — позор при всем честном народе. Выбравшись из толпы сочувствующих, я потрусил домой, благо было рядом, ввалился в квартиру, к изумлению и ужасу родителей, только что закрывших двери за мной, спешащим в кино в новой куртке, при часах, со спортивным значком на груди. Мать, будучи врачом и убедившись, что я не в болевом шоке и сотрясения мозга у меня, скорее всего, нет, быстро и умело обмыла мои раны, перебинтовала, дала мне переодеться и тут же повела меня в ближайший травмпункт — больше всего, кроме сотрясения мозга, она опасалась столбняка. В травмпункте мне вкатили противостолбнячный укол в задницу — единственное место, не пострадавшее при волочении за трамваем. Долго потом я ходил, прихрамывая, с перебинтованными руками и ободранной скулой, так что в трамвае наиболее сердобольная публика даже пыталась уступить мне место.

Лето я провел в Мичуринском, на Карельском перешейке. Отпуска у родителей совпадали лишь частично, и вначале мы жили вдвоем с отцом. Хозяева (молодая пара) сдавали нам комнату, а когда приехала мать, я перебрался ночевать на чердак. «Крыша, крытая щепой, На веревке — брюки. Сокровенный угол мой Пылких грез и скуки…» — писал я тогда в балладе, посвященной дачному моему приятелю Игорю Сенченко, сверстнику и, как оказалось, тоже с Баскова переулка.

Ни особых грез, ни тем более, скуки у меня не было. Впереди маячила переэкзаменовка, а насчет своей грамотности я сильно сомневался. Нужно было в конце концов выучить все эти правила. Я долбил правила, а раз в три дня отец диктовал мне что-нибудь из книг.

К хозяевам на лето приехала их ленинградская племянница Вера, года на два старше меня. Красотой, в моем понимании, она не блистала и меня мало интересовала, несмотря на свои развитые формы, оттопыривающие платье. Надо сказать, что даже для того пуританского времени я был явно приторможен в плане интереса к противоположному полу, и все мои стихотворные вольности к практике касательства не имели. Ни с кем я еще не целовался, ни, тем более, не обжимался. Думаю, не последнюю роль тут сыграла моя комсомольская принципиальность («Да, товарищ, ты прав…»). Первую в жизни голую женщину (вернее, сразу двух) я узрел тем самым летом, о чем еще расскажу.

Хозяйская Вера была большой поклонницей Зощенко, которого я доселе не читал, за исключением нескольких рассказов из довоенного юмористического сборника, имевшегося дома. У Веры же была собственная книга зощенковских рассказов с «Баней», «Аристократкой» и другими замечательными рассказами. Помню, как хохотал я у себя на чердаке, читая этот сборник с портретом грустного человека на внутренней стороне обложки. А еще Вера, развитая девушка, привезла с собой «Войну с саламандрами» Чапека и тоже дала почитать. И вообще, она, как вспоминается, относилась ко мне более чем хорошо, но толку от меня, здорового парня, было чуть.

Приятельствовал я с Гариком Сенченко, приехавшим в Мичуринское много раньше. Он познакомил меня со своими подругами Галей и Томой — чьими-то дочками из персонала соседнего пионерлагеря. Мне нравилась Галя, которой нравился Гарик, а Гарику нравилась Тома, которой нравился я. Часть досуга мы проводили вместе, часть вдвоем с Гариком, человеком легким, покладистым и незлобивым. Основное время проходило на озере, где у нашего хозяина стояла своя лодка, и иногда он давал мне весла и ключ от замка. На пляже всегда было людно. Плескалась у берега детскосадовская малышня, дачники загорали, плавали, играли в волейбол.

Почти ежедневно, примерно в одно и то же время, на озере появлялись две молодые женщины, обе высокие и симпатичные, обе в одинаковых сарафанах. Они скидывали сандалии, выскальзывали из своих сарафанов, оставаясь в купальниках: одна в красном, другая в синем. Даже не попросив кого-нибудь присмотреть за вещичками, они входили в воду — гибкие и загорелые — и красивым кролем, голова в голову. плыли к острову, зеленевшему километрах в полутора от пляжа. Наши подруги Галя и Тома провожали их завистливыми, но как бы равнодушными, взглядами. Галя (та, что нравилась мне) сообщила, что обе эти тетки — учительницы из Ленинграда, и кто-то ей говорил, что на остров они плавают для того, чтобы там, вдали от посторонних глаз, принимать голышом солнечные ванны. Да-да, ей говорили, а кто говорил — не ваше дело! Может быть, может быть… Часа через два эти якобы учительницы приплывали обратно, подбирали с песка свои сарафаны и, натянув их прямо на мокрое, с босоножками в руках, удалялись куда-то восвояси.

Однажды мы с Гариком ловили рыбу с хозяйской лодки у камышей возле этого острова. Гарику приспичило, мы причалили к берегу и разошлись в разные стороны: он за своим делом, а я пособирать земляники, которой на острове была прорва. И вдруг я остолбенел, почти наткнувшись на эту пару. У подножия огромного замшелого валуна на траве лежали эти училки. Абсолютно голые — их яркие купальники сушились, растянутые на валуне. И училки эти не просто лежали, а, переплетясь каким-то невероятным способом, елозили друг по другу, негромко постанывая. Я был настолько ошарашен, что, даже не рассмотрев вожделенной их наготы, кроме каких-то деталей, промелькнувших у меня перед глазами, отпятился к ближайшим кустам и лишь там, повернувшись, поспешил к лодке. Гарик уже сидел за веслами и уже собирался кричать мне, куда-то запропастившемуся. Отчаянными знаками я показал ему: молчи, мол! Рвем когти! Оттолкнул лодку и плюхнулся в нее, запаленно дыша. Когда мы отплыли от островка метров на триста, я поведал приятелю о том, что видел.