Олег Тарутин - Межледниковье

Предпринять что-то подобное мне бы тогда и в голову не пришло.

Начало второкурсной осени ознаменовалось для меня неожиданным прыжком с парашютом.

На первом курсе я с несколькими одногруппниками записался в парашютную секцию при Аэроклубе, но, проходив несколько занятий, бросил это дело, показавшееся мне скучным: сплошная теория. Постепенно из секции ушли все наши, за исключением самого заядлого. И вот однажды этот заядлый зазвал меня с собой в Озерки для моральной поддержки — он должен был прыгать с аэростата, с восьмисотметровой высоты.

Трое прыгающих входили в корзину к летчику, аэростат на тонком тросе уходил ввысь, на свои восемьсот метров, парашютисты поочередно сигали из кабины, летчик дудел в рожок, по этому сигналу барабан лебедки начинал сматывать трос, аэростат опускался и принимал новую тройку смельчаков. На земле это выглядело обыденно и просто.

Я бродил по летному полю, задрав голову, наблюдал прыжки. Вот, отделившись от корзины, стремительно падает вниз маленькая фигурка, и вдруг над ней распускается белый купол и долго, плавно, бережно опускает человека на землю. Тут ко мне подбежал приятель, уже в шлеме и комбинезоне, и сообщил радостную весть. Один из заявленных на прыжки горняков, активнейший член Аэроклуба Будько (до сих пор помню эту фамилию), сдавший на «отлично» теоретическую часть, неожиданно заболел. У меня есть шанс прыгнуть прямо сейчас под фамилией Будько. Времени на раздумья не было, все. заявленные на прыжки, уже переоделись, скоро будут получать парашюты.

— Будько! Где вы пропадали? Минута на переодевание!

И я уже в комбинезоне и в шлеме.

— Фамилия?

— Будько! — и на меня уже цепляют парашют, закрепляют подвесную систему. Кроме «основного» парашюта — за спиной, на груди у меня ранец «запасного» (Что-то я об этом слышал.)

Обвешанный. парашютами, формируюсь в «тройку».

— Такой-то! Сякой-то! Будько!

Слава Аллаху, в «тройке» я — третий, стало быть, и сигать мне третьим, после этих — опытных, теоретически подкованных. Прыгнуть-то я прыгну, а вот раскроется ли парашют, не хватит ли меня кондрашка с перепугу во время свободного падения? Сегодня я наслушался всяких разговоров, например, о том, как одна девица, вывалившись из корзины, каким-то образом умудрилась уцепиться за нее руками и так висела, вопя. А кто-то вчера дернул кольцо запасного парашюта, не дождавшись раскрытия основного. А еще кто-то…

Входим в корзину. Я — третий. Правая рука — по инструкции — на кольце запасного парашюта. Летчик прицепляет крючья наших фалов к специальной скобе (парашюты открываются принудительно). Летчик убеждает нас: ни в коем разе, ребята, не дергайте запасной! Вообще, лучше уберите руку с кольца, я вам гарантирую. что основной парашют раскроется!

— Вон — Исаакий, — показывает летчик, а там вот — Смольный, а вон там — Горный институт.

Легкий толчок. Трос натянулся. Все восемьсот метров — под нами. Боже мой, на хрена, ну на хрена я сюда сунулся! Хоть и третьим, а прыгать-то придется! Вот уже и дверцу летчик открыл…

— Ну, что резину тянешь? — говорит мне летчик. — Тебе начинать. Вставай в срез и прыгай, ну!

Мне первому прыгать? Почему это? Господи, хоть бы не так видно было землю. Неужели не прыгну? И-и-ах…

Свободного падения, когда фал стягивает чехол купола, пока купол наполняется (теория), я не помню. Я ощутил мягкий удар под мышки и под ноги, меня как бы понесло вверх, и я понял, что купол раскрылся. Того ощущения, от которого я в восторге орал, болтаясь на подвесной системе, я передать не могу, испытав его лишь единожды.

Спасибо тебе, заболевший Будько, спасибо тебе, белый купол парашюта, спасибо, синее небо!

Я сумел приземлиться на «параллельные ступни», как торопливо проинструктировал меня перед прыжком приятель, но устоять не сумел, меня малость протащило по земле, пока я не «погасил» купол, подтянув нижние стропы вдвоем с подбежавшим приятелем.

Это событие я отразил в стихотворении «Первый прыжок». «Летчик сказал: ну! // Встал я, и волосы встали. // Вниз поглядел и зевнул. // Вы так зевали? Едва ли…» и так далее. Причем, начав стихотворение так, я отверг соблазняющий меня вариант начала: «Встал, лишенный голоса // (И кольцо — в руке). Встали дыбом волосы // Даже на лобке». Вариант был эффектный, но бросовый с точки зрения печати, и даже в ЛИТО принародно не прочтешь!

Возобновившиеся занятия ЛИТО стали мне привычными и ожидались с нетерпением.

К каждому заседанию кружка хотелось принести что-то новое. Нового, однако, было мало. Это и огорчало, и настораживало меня: что ж это с тобой происходит, да и давно уже? Посмотри на Леньку Агеева: на каждое занятие приносит чуть ли не по пять новых стихотворений, и каких! Мог бы ты, к примеру, написать о беременной женщине, об усталой кондукторше трамвая? Да ты и не задумывался никогда о таком! А как он написал о похоронах солдата! «Лежали опустевшие носилки, // Бойцы стояли хмурою стеной. // И лил на непокрытые затылки // Осенний, неуемный, затяжной…»

Виктор Салов, тот, что передавал мне символическую «лиру», заканчивающий в этом году институт, свою дружескую эпиграмму на Агея начал так: «Тук-тук! Слышен стук. Трудится Агеев…» — это относительно выдающейся Лехиной производительности. «Агея» рифмовалось с «апогеем», мол, в этом году он достиг своего апогея. До апогея было еще далеко.

Агеевское же стихотворение «На мостовой» с этим самым «тук-тук» было о чернорабочей, трамбующей на жаре мостовую. «Тук-тук!.. Навязчивый стук // Полнит всю мостовую. // Тяжелой „бабой“, тяжестью рук женщина камни трамбует…» Умаявшись, стирая с лица пот, идет она к пивному ларьку, что стоит неподалеку, в котором торгует тучный наглый мужчина, она берет «большую», устало пьет… «Рядом идем мы с вами, // И нам нелегко понять, // Что этих двоих местами // Стоило б поменять…»

Вот стихи, вот темы! И заметь: он почти не пишет о себе, а ты, брат, только о себе и пишешь! Справедливо будет сказать, что и остальные кружковцы, на мой взгляд, и Брит, и Городницкий, и Трофимов, писали тоже преимущественно о себе, только, не в пример мне, серьезно. «Через себя» — о многом.

На обсуждение стихов Володи Брита той осенью в Горный пришел поэт Сергей Давыдов, уже частенько печатающийся в газетах в статусе «рабочего поэта» (токарь на заводе «Севкабель»), но и в этих подцензурных публикациях не опускающийся до воспевания любимого станка (что весьма поощрялось). Пятью-семью годами старше нас, еще успевший захватить войну, матерый крупный красивый мужик, по приватным разговорам с ним — ходок и выпивоха, он был принят нами и как поэт, и как личность.

Послушав Володины стихи, а было читано и такое — к годовщине смерти Сталина: