Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

— Подберут вам в костюмерной.

Повеселевший Борисов усаживается в вагон, повторяя:

— Вообрази, как его честят его сообщники! Ах, идиоты!

Он в лицах изображает сцену кражи, приезд к скупщику краденого и т. п. Настроение у него самое веселое. Иногда он вспоминает:

— А вдруг не подберут костюм на мою комплекцию? — и снова хохочет. — Не повезло парням.

Конечно, вместо отдыха перед спектаклем ему пришлось примерять и приспосабливать к своей фигуре лапсердак из харьковской костюмерной. Но чувство юмора было в нем так велико, что он воспринимал главным образом комизм этого происшествия.

Когда ночью после спектакля мы вернулись в гостиницу, Борисов сказал мне:

— Сегодня мы с тобой сыграли на пятерку. Невозможно после такого подъема сразу разойтись по комнатам. Даю тебе двадцать минут на переодевание, и идем ужинать.

Он зашел за мной торжественный, в смокинге. Мы очень весело поужинали; у Борисова нашлись десятки знакомых, местных и приезжих: профессоров, изобретателей, врачей, актеров. Он пригласил меня танцевать и, несмотря на полноту и одышку, оказался неплохим партнером: чувство ритма и музыкальность искупали все. Ведь недаром он много раз участвовал в опереточных спектаклях.

У моего номера мы распрощались, он поблагодарил меня за спектакль и за наш милый ужин. Был четвертый час утра. Вдруг из коридора я услышала крики. Различаю голос Борисова и тут же выбегаю узнать, что случилось. Среди гостиничных служащих, постояльцев в пижамах и халатах стоял одетый в смокинг Борисов и кричал, что взломали дверь в его номер и унесли все его добро. Действительно, дверь была широко открыта, и номер был совершенно пуст: в шкафу было пусто, на вешалке у двери не было ни шубы, ни шапки, даже фотография Марии Павловны исчезла. Все покачивали головами, сочувствовали и требовали от администрации каких-то чрезвычайных мер.

Наконец явилась пожилая заспанная женщина.

— Тю, скаженные, тю, ироды, мурлы. Я же бачила, яка у товарища Борисова была добрая шуба, як они шли в свой 28-й номер.

— Как в 28-й? А это какой?

— А это 27-й, он до завтра пустует, забронирован.

Тут вмешался дежурный администратор:

— Борис Самойлович, дайте ваш ключ. Ну да, 28-й. Будьте любезны, откройте вашу дверь.

Открыли… Все на месте: и шуба, и чемодан, и портрет Марии Павловны. Борисов и обрадован и смущен.

— Как же так получилось? Как же я открыл эту дверь своим ключом?

Пожилая женщина добродушно улыбается:

— Мы же знаем, что вы чужого не возьмете. У нас по этому коридору ключ один ко всем дверям.

В ответ на это следует взрыв негодования со стороны Борисова, к которому присоединяются и другие жильцы. Постепенно все успокаиваются, и в пятом часу утра инцидент ликвидируется.

Часов в двенадцать дня я захожу навестить Бориса Самойловича; он принимает сердечные капли, лицо серое, осунувшееся. Через три часа у него радиопередача, а вечером спектакль «За океаном».

— Выпей со мной кофе, деточка. Побудь со мной хоть немного.

— Скажите, кто этот ваш приятель, с которым вы меня вчера познакомили? — спрашиваю я, чтобы отвлечь его внимание от пульса, который он все время считает, сбивается и снова считает.

— Это мой однокурсник по здешнему университету. Я ведь кончил юридический здесь, в Харькове, записался в помощники к известному адвокату. Тут он называет одного из лучших харьковских присяжных поверенных. — Он начал поручать мне самостоятельную защиту. Но в это время меня уже захватил театр. Как любитель, я успел завоевать даже некоторую популярность. Вот представь себе: суд, я худенький (да! да! не делай больших глаз), молоденький, в новом фраке. Защищаю какого-то франта, который подделал векселя, хочу «пустить слезу», говорю о тяжелом детстве подзащитного, а в зале ржут: «Ай да Борисов, убил!» И когда я сделал эффектную паузу, чтобы воскликнуть «Господа присяжные», раздается спокойный голос: «Подумаешь, какая Плевака». Это была моя последняя защита, я сделался актером-профессионалом.

— А как отнеслась ваша семья к этой перемене?

— Отлично. Мой отец был образованный, передовой человек. Он ценил все виды искусства, особенно музыку, ведь я учился на скрипке, подавал надежды. (Так вот что помогает ему так бесподобно передавать игру на скрипке в «За океаном».) Кстати, у моего отца была одна идея театрального представления. Если бы мне дали возможность осуществить эту идею… Вообрази: арена цирка разделена на квадраты, как шахматная доска. Актеры разных жанров в соответственных костюмах изображают различные шахматные фигуры: короли, дамы, ладьи, пешки… Играют какие-нибудь два знаменитых гроссмейстера. Когда они передвигают фигуры, то актеры, стоящие на «доске», выступают со своими номерами; когда сбрасывают фигуры, они исчезают. Игра идет всерьез, победа не предрешена… Триумф победителя также должен быть театрализован, этакое parade-aller. Нужно, чтобы все комментировал остроумный конферансье. У меня есть подробный план, написанный отцом, рисунки костюмов… Сколько раз я говорил в Госцирке, что берусь сделать такой спектакль-обозрение «Шахматы». Например, шахматный конь — пусть это будет настоящий наездник, вроде Труцци. Хочется реализовать эту мечту моего отца… А моя мечта — сыграть Шейлока. Александре Александровне понравилась эта мысль; она обещала переговорить в Малом… Надо многое успеть, деточка, а я старею, да, да, старею. Вот на Курском вокзале украли чемодан с лапсердаком, вот вчера ночью эта дурацкая история с ключами. Ну, посмеялись, вот еще один анекдот о Борисове, а ведь если вдуматься, это не смешно: эти смешные истории показывают, что я стар, что мне трудно одному.

И по его щекам текут скупые, горькие слезы.

Я молчу. Ведь это правда: нельзя его, больного, старого отпускать в поездки одного. Он просиживает ночи напролет в ресторанах, пока не начинают гасить лампы, потому что боится одиночества, боится бессонных ночей в чужих гостиничных комнатах. Я невольно смотрю на портрет в овальной рамке, где молодая черноглазая Мария Павловна беззаботно улыбается. Неужели она не знает, как он непрочен, как ему трудно? Но заговорить об этом я не смею, понимаю, что условия его жизни непоправимы.

Моменты уныния проходят, и снова Борисов — неистощимый мастер шуток, пародий, веселья.

Без устали он ищет возможность обновить репертуар. Последнее время я чаще всего играю переведенную и обработанную мною пьесу Л. Вернейля «Кто убил?» для двух действующих лиц. Борисов при встречах упрекает меня:

— У-у, изменница, бесстыдница.

Однажды я натолкнулась на французский рассказик М. Провэна; он показался мне подходящим — я перевела и инсценировала его. Получился забавный скетч для двух персонажей: муж и жена, оба врачи. Он — пожилой, ограниченный практик, она — молодая, увлекающаяся любой новизной, ищущая сенсации. Чета эта конкурирует между собой, отбивая друг у друга пациентов; каждый из них резко критикует другого. У них находится одна объединяющая их цель — корысть, и они решают согласовать методы эксплуатации больных, вместе изобрести новые, небывалые способы «лечения». У них снова восстанавливаются мир и согласие, но после жарких споров и взаимных разоблачений пожилому мужу делается дурно, и они оба, забыв свои цинические издевательства по адресу врачей, кричат, звонят по телефону, обращаются в зрительный зал: «Доктора! Ради бога, доктора! Нет ли среди вас доктора?»