Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

Впечатление приязни и взаимной дружеской симпатии Луначарского и Маяковского осталось у меня от одного вечера, проведенного у нас.

Однажды Маяковский пришел по какому-то делу к Анатолию Васильевичу. Он прошел прямо в его рабочий кабинет.

Через некоторое время в дверях столовой появился Анатолий Васильевич под руку с Владимиром Владимировичем.

— Ну, на сегодня все дела закончены. Теперь мы хотим чаю.

Маяковский только недавно вернулся из своих странствий по югу России. Он был в ярко-синем пиджаке и серых брюках; этот костюм очень шел к его бронзовому, овеянному морским ветром лицу.

Кроме моих родных за столом была народная артистка Варвара Осиповна Массалитинова, удивительно талантливый и своеобразный человек. Она была не только замечательной артисткой, но и настоящим знатоком и ценителем музыки, живописи, поэзии. Массалитинова впервые встретилась в домашней обстановке с Маяковским и была вне себя от восторга. Варвара Осиповна всегда ценила общество Анатолия Васильевича, а тут еще и Маяковский.

Такие собеседники вдохновили Варвару Осиповну, и она с юмором и темпераментом рассказывала нам о впечатлениях своей ранней юности, прошедшей на границе Монголии, в Кяхте, где ее отец работал главным дегустатором чая у Попова (Маяковского очень заинтересовала эта редкая профессия), о своем первом знакомстве с великими «стариками» Малого театра, изображала в лицах свои встречи с Медведевой, Правдиным, Садовской. Ее импровизация была так занятна и весела, что мы хохотали до слез. Наконец, Варвара Осиповна сказала:

— Ну, довольно. Я, признаться, устала. А завтра утренник — «Доходное место». Попросим Владимира Владимировича почитать стихи.

Маяковский сразу согласился; в этот вечер он много и охотно читал. Он прочел «Юбилейное», «Тамара и Демон», «Необычайное приключение», «Товарищу Нетте» и другие стихи.

В такой, совсем интимной обстановке я слышала его впервые, нас за столом было всего шесть человек. Читая, он не форсировал своего богатого и гибкого голоса, и стихи, большую часть которых я уже знала, звучали как-то по-новому, не пропадало ни одно слово, ни одна интонация.

— Сегодня вы подарили мне чудесный вечер, я получил истинное наслаждение, — говорил Анатолий Васильевич, благодаря поэта.

Массалитинова просто захлебывалась от восторга.

— Владимир Владимирович, вы должны написать для меня гениальную роль! Я уж постараюсь не ударить лицом в грязь! Вот спросите Анатолия Васильевича — я вас не подведу. Дайте слово, что напишете.

Нужно было слышать ее уверения, чтобы понять, что невозможно было не согласиться.

— Я бы написал для Варвары Осиповны и не одну роль. Но разве «аки» меня поставят? (Актеатры, сокращенно «аки» — академические театры.) Как вы думаете, Анатолий Васильевич?

— А вы пишите, там видно будет. Напишите хотя бы план спектакля, тогда поговорим с Малым театром, — отвечал Луначарский.

— А не поставит Малый театр, я где угодно буду играть пьесу Маяковского. Хоть на площади! Вот в пику дирекции, если она откажет, будем играть вашу пьесу на Театральной площади! Публика из театров вся перейдет на площадь. У нас будет триумф, вот увидите, — горячилась Массалитинова.

Они расстались с Маяковским очень довольные друг другом.

— Я покорена, я очарована, — говорила мне на следующий день Массалитинова. — Ты же знаешь, я встречалась с Бальмонтом, Брюсовым, Белым, Есениным, но только о Маяковском я могу смело сказать — великий поэт. Вот брюзжат, что «Юбилейное» — мальчишеская выходка, а ведь он вправе так разговаривать с Пушкиным!

Тогда, в 20-х годах, со стороны маститой представительницы старейшего русского театра это были чрезвычайно смелые слова, но Массалитинова вообще считалась бунтаркой. Когда мы проводили гостей, Анатолий Васильевич сказал:

— Удивительно хорошим был сегодня Маяковский: простым и совсем не ершистым.

Вместе с Анатолием Васильевичем я несколько раз была у Маяковского в Гендриковом переулке, в его последней квартире.

Теперь этот переулок благодаря Музею Маяковского стал популярным, а тогда, при нашем первом посещении, нам пришлось немало покружить по тускло освещенным переулкам на Таганке, пока шофер не без труда обнаружил неказистый с виду дом. Запомнились металлические дощечки на двери: «Брик», «Маяковский», исполненные очень изящным шрифтом.

Внутри квартиры почти аскетическая простота и ослепительная чистота, как на военном корабле. Ничего лишнего.

Теперь, когда квартира эта превратилась в мемориальный музей, комнаты выглядят более нарядными благодаря стеклянным ящикам, защищающим полки с книгами и посудой. Тогда же только в комнате Лили Юрьевны Брик было несколько украшающих вещей, главным образом флаконы духов, вазы с цветами; две другие комнаты пустоваты и строги. Все двери широко открыты. В первой комнате на столе бочонок с крюшоном, подносы с бутербродами, стопки тарелок. Ничего лишнего также и в сервировке.

На одном из вечеров Владимир Владимирович читал свою «октябрьскую поэму» «Хорошо!»

Луначарский слушал эту поэму во второй раз и считал, что это один из шедевров Маяковского: «Это — Октябрьская революция, отлитая в бронзу». (На юбилейной сессии ЦИК СССР в Ленинграде в своем докладе «О культурном строительстве за 10 лет» Луначарский сказал: «Маяковский создал в честь октябрьского десятилетия поэму, которую мы должны принять, как великолепную фанфару в честь нашего праздника…»).

Утром Анатолий Васильевич вернулся из Ленинграда; весь день прошел у него в напряженной работе, и к вечеру он почувствовал себя утомленным и нездоровым. Но за несколько дней до отъезда в Ленинград он обещал Маяковскому быть у него на чтении «Хорошо!» и решил, несмотря на плохое самочувствие, сдержать слово. Во время чтения я заметила, что Анатолий Васильевич украдкой принял нитроглицерин, значит, с сердцем неладно! Я написала и передала ему записку, что нам следует незаметно уехать. Анатолий Васильевич отрицательно покачал головой. Тогда я придвинулась поближе к нему и стала шептать, что ему не следует оставаться, что Маяковский его извинит, тем более что он слушает поэму вторично. Он мне ответил шепотом:

— Есть вещи, которые можно слушать много раз и всегда интересно.

В этот вечер у Маяковского было особенно многолюдно, стульев не хватило, сидели на подоконниках, на ручках кресел.

На этом чтении поэмы «Хорошо!» в Гендриковом переулке был также А. А. Фадеев, молодой, стройный, в темно-синей кавказской рубашке с ремнями и множеством пуговок. У него были светло-каштановые волосы, какая-то еще юношеская угловатость. Чувствовал он себя явно не в своей тарелке. Когда мне случалось видеть Фадеева среди «своих», он казался веселым и общительным, чудесно пел сибирские песни — здесь же он как-то присматривался и прислушивался; он был очень собран. Мне он напомнил парламентера в военном лагере.