Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

— Сколько бы я ни выписывал и ни покупал газет, а такого выбора, как здесь, не может быть ни дома, ни в отеле. Да, научную литературу, беллетристику лучше читать в другой обстановке, не спорю… Но газеты — только в кафе! — повторял он, перелистывая огромные простыни газет на полированных палках. — Не забывай, — я старый парижанин. Когда я жил здесь в эмиграции, я даже корреспонденцию получал на «Кафе Сентраль».

— Но тогда это было, по крайней мере, безопасно!

Мне так и не удавалось переубедить Анатолия Васильевича. Видя, что я огорчена, он старался отвлечь мое внимание:

— Ну разве тебе не интересно наблюдать за публикой в кафе? Вот гарсон принес старику с розеткой Почетного легиона в петлице вермут и газету. Наверно, он читает «Фигаро»? Ну конечно, я угадал. А этот интеллигент с желчным лицом и в несвежей рубашке должен читать «Энтрансижан»; посмотри, мне не видно. «Энтрансижан» — я был прав. Скажи мне, кто ты, и я скажу, что ты читаешь, — перефразировал он поговорку.

Луначарский говорил и читал на многих европейских языках, к которым в последние месяцы его жизни в связи с назначением его послом в Мадрид прибавился испанский. Знание латыни, французского и итальянского облегчало ему изучение испанского языка. На его ночном столике появились испанские словари, учебники, он прочитывал ежедневно две-три испанские газеты и читал роман Мадарьяги, подаренный ему автором, в подлиннике.

Осенью 1933 года Анатолий Васильевич лечился в клиническом санатории в Париже, помещавшемся на одной из тихих улиц в районе Пасси. Он уже почти не вставал с постели. Изредка врачи разрешали ему недолгую прогулку в машине. По утрам я выходила к большому газетному киоску, в нескольких кварталах от санатория, и покупала ему ежедневный, как он выражался, «рацион прессы»: «Правду», «Известия», «Юманите», «Матэн», «Таймс», «Морнинг пост», «Фигаро», «Секоло», «Гадзетта ди Рома», «АВС», «Фоссише цейтунг», «Винер цейтунг», «Журналь де Женев», «Бунд», эмигрантскую немецкую «Паризер тагеблатт», сатирические листки «Гренгуар» и т. д.

Через несколько дней владелица киоска издали приветливо кивала мне и продавала газеты вне очереди — вероятно, как привилегия для оптовой покупательницы. Еще через некоторое время она сказала:

— Мадам, вы, очевидно, управляющая каким-нибудь большим пансионом для иностранцев. Напишите на бланке вашего пансиона список нужных вам газет — я думаю, что смогу устроить вам скидку.

— Вы ошибаетесь, я не имею отношения ни к какому пансиону.

— Но в таком случае я не понимаю, зачем вам газеты на семи языках?

— Для моего мужа.

Она вытаращила глаза:

— Для вашего мужа? О, мадам… Значит, ваш муж самый образованный человек, о котором я когда-либо слышала.

— Возможно. С этим я не стану спорить.

По своей натуре Луначарский меньше всего был «кабинетным» ученым.

Когда сердечная болезнь уже заметно подточила его силы, он сердился на врачей, советовавших ему отказаться от лекций и публичных выступлений, государственной и политической деятельности и заняться исключительно научным и литературным трудом.

— Как я могу провести такой водораздел в своей работе? Чепуха! Из меня нельзя сделать библиотечной крысы! Я не Вагнер из гётевского «Фауста».

Его знакомство с новыми книгами всегда перекликалось с жизнью, наталкивало на активные действия.

В 1929 году Луначарскому прислали новые переводы на немецкий язык Шандора Петефи, и у него возникло желание познакомить с великим венгерским поэтом советского читателя. Анатолий Васильевич так зажегся этой мыслью, что в течение шести дней, когда болел гриппом, пользуясь подстрочником и несколькими немецкими переводами, написал большую статью о Петефи и перевел лучшие его стихотворения. Сборник стихов Петефи в переводе Луначарского имел большой успех в Советском Союзе и был высоко оценен венгерской и немецкой печатью.

Прочитав пьесы Штуккена, Луначарский был настолько увлечен немецким драматургом, что перевел и обработал его «Свадьбу Адриана ван Броувера», которая шла в московских и ленинградских театрах под названием «Бархат и лохмотья».

В ноябре 1932 года в Германии широко и торжественно отмечалось семидесятилетие Гергарта Гауптмана. К этим юбилейным дням Макс Рейнгардт поставил в своем театре новую пьесу юбиляра — «Перед заходом солнца». Спектакль прозвучал очень драматично. Политические события в Германии, близкая и реальная угроза фашизма, упорные слухи об автобиографичности пьесы заставляли следить за всеми перипетиями драмы с напряженным вниманием.

Возвращаясь домой, под впечатлением спектакля Анатолий Васильевич сказал:

— То, что мы видели сегодня вечером, настолько захватывает, что я боюсь довериться только спектаклю. Чтобы судить о пьесе, я должен прочесть ее.

На другой день Анатолию Васильевичу прислали экземпляр пьесы, и он тут же, не отрываясь, прочитал все пять актов. Закончив чтение, он сказал:

— Да, это действительно большое явление в театре. Невольно вспоминаешь раннюю пьесу Гауптмана «Перед восходом солнца». — И, сделав несколько коротких карандашных заметок, он вызвал стенографистку и начал диктовать.

Вскоре позвонили из нашего посольства и просили передать Луначарскому, что машина, которая должка отвезти его в клинику на операцию, уже ждет у подъезда. «Я сейчас кончу», — сказал Анатолий Васильевич и продолжал диктовать. Меня поразило его присутствие духа. Через несколько минут я услышала, как он увлеченно и страстно произнес последние слова статьи: «И как бы ни покрывала буржуазия своими похвалами Гауптмана, мы, не имея, к сожалению, возможности сказать о нем: „Он наш!“ — имеем полную возможность крикнуть ей: „Вы лжете, он — не ваш!“».

— Иду, иду, надеваю пальто… — Так была создана статья «Перед восходом и заходом солнца», которую критика называет маленьким шедевром исторического анализа. Впоследствии я перевела эту пьесу под редакцией Анатолия Васильевича, и Гауптман авторизовал мой перевод.

Щедро, от всего сердца делиться тем, что казалось ему талантливым, интересным, нужным, было как-то органически свойственно Луначарскому.

Читая произведения молодых советских писателей, Луначарский не пропускал ничего, в чем он чувствовал хотя бы задатки настоящего дарования.

В начале 20-х годов были опубликованы свежие, непосредственные, самобытные стихи комсомольских поэтов: Безыменского, Уткина, Жарова; и вскоре трое юношей стали частыми гостями в доме Анатолия Васильевича. Когда они впервые появились в его кабинете, после беседы и чтения стихов Анатолий Васильевич, радостный, оживленный, вышел из своей комнаты:

— Бросай все и приходи послушать! Как талантливо!