Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

В 1930 году Москва увидела блестящие постановки созданного Марджановым нового грузинского театра.

Во время московских гастролей особенно сильное впечатление произвел «Уриэль Акоста». Все — игра артистов, трактовка образов, особый ритм спектакля — создавало полную величия трагедию борьбы за свободу мысли. Спектакль Марджанова был значительнее и глубже пьесы Гудкова. Марджанов облагородил эту драму, приподнял ее над бытом, сохранив ее реалистическое звучание.

Марджанов отводил в своих постановках огромное место художнику, и, надо сказать, он умел выбирать художников и зажигать их идеей своей постановки. Молодой художник П. Оцхели оказался на высоте требований постановщика. В его оформлении «Уриэля Акосты» было сочетание монументальности с легкостью. Ни традиционных раззолоченных павильонов, ни связывающих движения актеров тяжелых бархатных и парчовых костюмов; никаких этнографических, даже исторических деталей не было в этом оформлении: поэтому все общечеловеческое — страсти, борьба идей — выявилось особенно ярко.

Как всегда в марджановских постановках, музыка была совершенно органична в этом спектакле, она помогала актерам, определяла ритм спектакля.

И вот еще штрих, который произвел на меня сильное впечатление: «ориентальность». Сколько мне ни приходилось видеть постановок «Уриэля Акосты», ни в одной, за исключением спектакля грузинского театра, не было восточного колорита. А здесь в чем-то едва уловимом этот «Восток» присутствовал, и казалось понятным, что Уриэль, Юдифь, Эсфирь, Бен Акиба унаследовали свою пластику, свою эмоциональность от предков из библейских времен.

Черно-желтые колонны декораций, чистый и благородный образ Уриэля, необыкновенно пластичная и одухотворенная Юдифь — Верико Анджапаридзе — все это сохраняется в памяти как большая художественная ценность.

Зал был переполнен. Присутствовала вся театральная Москва, дипломатический корпус. Молодежь, заполнявшая балконы, неистовствовала. Жена одного посла, когда-то известная в Европе трагическая актриса, сказала мне:

— Я сама много раз играла Юдифь с крупнейшими трагиками в роли Акосты, но только сегодня я поняла, что это великое произведение. Слава Марджанову!

Анатолий Васильевич был в восторге от спектакля, принимал его безоговорочно, целиком. В антракте он горячо поздравлял Марджанова с большим и заслуженным успехом.

Он дал высокую оценку спектаклю в разговоре с присутствовавшими в театре членами грузинского правительства, говоря, что они вправе гордиться своим замечательным земляком, получившим такое признание в Москве.

— Марджанов не только крупнейший театральный деятель Грузии, он — яркое явление русского театра, — сказал Анатолий Васильевич и прибавил полушутя: — Берегите Марджанова, создайте ему наилучшие условия для работы — не то, предупреждаю вас, друзья, Москва его похитит, здесь он очень нужен.

Через несколько дней мы смотрели пьесу обаятельного, живописного Ш. Дадиани «В самое сердце». Спектакль пленял свежестью, прекрасными, чисто марджановскими мизансценами. В театральных кругах Москвы успех был бесспорный; о Марджанове, его ярком таланте и созревшем мастерстве писали и говорили крупнейшие деятели театра, а актеры мечтали о работе под его руководством.

В присутствии крупнейших театральных работников столицы, собравшихся в театре бывш. Корша, чтобы поблагодарить и поздравить Марджанова, Анатолий Васильевич сказал:

— Такой мастер, такой большой художник имеет право на заботу и внимание своей страны. Надеюсь, в Грузии сумеют сделать вывод из московских успехов театра Марджанова и позаботятся о дальнейшем его развитии. Параллельно с работой во 2-м Гостеатре Грузии Марджанов должен дать ряд постановок в московских театрах.

Анатолий Васильевич оказался пророком: после такого полного признания, какое театр получил в Москве, его перевели в столицу Грузии и назвали именем Котэ Марджанишвили, а создателю его присвоили звание народного артиста.

Тяжелая болезнь, волнения, связанные с реорганизацией театра, наложили свой отпечаток на внешность Константина Александровича: в его густой и темной шевелюре появилось много серебряных прядей, иногда на его обычно оживленном и жизнерадостном лице заметны были следы усталости и озабоченности.

Но ни болезнь, ни усталость не отразились на Марджанове-художнике.

Вскоре Марджанов был приглашен для постановки пьесы Ибсена «Строитель Сольнес» в театр «Комедия» (бывш. Корша).

Луначарский содействовал этому приглашению; он принял участие в обсуждении на расширенном Художественном совете театра пьесы «Строитель Сольнес». Интересно выступил на этом совещании профессор И. С. Гроссман-Рощин, который предостерегал театр от возможности идеологических ошибок при интерпретации Г. Ибсена. Анатолий Васильевич находил мысль воплотить на сцене «Сольнеса» своевременной и правильной.

Актерский состав спектакля был очень сильный: участвовали В. Н. Попова, Н. М. Радин, А. П. Кторов. С их слов я знаю, что работа над спектаклем проходила в атмосфере доверия к режиссеру; работали увлеченно и дружно.

Спектакль получился своеобразный, интересный, хотя далеко не все удовлетворяло в нем. Ряд технических режиссерских находок (например, свет) в этом спектакле был изумителен. Хороша была В. Н. Попова в роли Гильды — озорная, жестокая, очень юная, с несколько угловатой, почти мальчишеской живостью. Интересной фру Сольнес была Н. Л. Бершадская: она полностью приняла задание режиссера, доверилась ему, и, вероятно, поэтому созданный ею образ был цельным и оригинальным. При всем моем глубочайшем уважении к Н. М. Радину, я должна сказать, что роль Сольнеса была не в плане его дарования; Радин был по преимуществу комедийный актер, непревзойденный мастер диалога, и мне думается, что драматургия Ибсена была чужда его актерской индивидуальности. Но, несмотря на отдельные погрешности, Москва, увидев «Сольнеса», убедилась, какого режиссера она может приобрести в лице Марджанова.

Во время работы над «Сольнесом» мы часто виделись с Константином Александровичем, чаще всего у нас дома. Анатолий Васильевич всегда был рад встретиться с ним.

От Анатолия Васильевича исходила мысль привлечь Марджанова к работе в Малом театре, который, обладая замечательной труппой, хронически болел «безрежиссерьем». Анатолий Васильевич часто говорил Марджанову:

— Вы — один из крупнейших режиссеров-постановщиков в Союзе. Не порывайте с вашим детищем в Тифлисе, тем паче, что ребенок у вас получился одаренный. Но не замыкайтесь только в Грузии. Вы нужны московским театрам: актеры вам верят.

В феврале 1933 года Анатолий Васильевич и я вернулись из-за границы после почти годичного отсутствия. За это время Анатолий Васильевич тяжело болел и перенес серьезную глазную операцию. Как ни трудно было Анатолию Васильевичу при его подвижности и темпераменте, но в этот период ему самому стало ясно, что нужно покориться требованиям врачей и переключиться на более спокойную, преимущественно научную работу.