Наталья Луначарская-Розенель - Память сердца

Он сидел с видом напроказившего школьника, этот сорокапятилетний рослый человек, и лицо у него было простое и хорошее.

— Как он живет? Сильно постарел? По-прежнему бодрый, живой? Какой честный, мужественный человек, настоящий художник божьей милостью. Он никогда не придавал значения разным побрякушкам: чековым книжкам, похвалам, салонному успеху; это не могло сбить его с пути. Передайте, что я до гробовой доски сохраню благодарность… Может быть, мы и увидимся, кто знает….

Я вынесла странное, двойственное впечатление об этом человеке. Тут же я решила при встрече рассказать Абраму Ефимовичу только задушевные, теплые слова о нем его ученика Бориса Дмитриевича Григорьева.

Я не застала в живых Абрама Ефимовича. Куда-то бесследно исчез мой портрет. Я обращалась к товарищам и ученикам Архипова, но они не могли разыскать этого полотна. Не верится, что Архипов уничтожил его сам: оно было почти закончено и, по-видимому, нравилось автору. Время от времени мне сообщают о женских портретах кисти Архипова, и я каждый раз надеюсь обнаружить свой портрет, но пока все поиски были неудачны. Кто знает? Может быть, нежданно-негаданно портрет найдется.

Во всяком случае, работа Архипова над этим портретом помогла мне узнать Абрама Ефимовича и сохранить на всю жизнь воспоминания об умном, благородном, талантливом, беспредельно чистом старом русском художнике.

Сугробы, сугробы, сугробы, узкие, протоптанные пешеходами тропинки, пустые, темные витрины магазинов, кое-где украшенные плакатами РОСТА… — так выглядят Петровка, Кузнецкий мост. Тверская, недавно еще самые нарядные и оживленные улицы Москвы. Зимой 1921/22 года мало кто ходил по этим неровным и скользким тропинкам: движение сосредоточено на мостовой с блестящим, как зеркало, от полозьев саней снегом. Там, среди мохнатых, с заиндевевшими мордами, полуголодных лошадок, движутся, лавируют люди. Недаром тогда повторялась мрачная шутка, что москвичи, питаясь кониной, сами постепенно превратились в лошадей: бегают по мостовой и тащат за собой салазки. На салазках — пайки, очень скромные по объему и еще более скромные по калорийности.

Выработались новые маршруты: незачем ходить по улицам — это только удлиняет путь; все равно все заборы разобраны, все дворы открыты, и с одного конца города до другого ходят дворами, проводя кратчайшую линию по прямой.

В домах холодно, неуютно; дымят самодельные печки-«буржуйки», тускло мерцают и коптят лампадки-мигалки. Но Москва живет интенсивной, яркой жизнью, жизнью политической, идейной, жизнью художественной. Ведь именно в этот период Вахтангов поставил «Гадибук» в студии «Габима» и заканчивал работу над «Турандот» в своей студии, он же незадолго до этого поставил «Эрика XIV» в Первой студии МХАТ; «Зори» и «Мистерия-буфф» — у Мейерхольда, новые спектакли Камерного театра… Каждый вечер в нетопленных залах Большого, Малого театров собираются жаждущие новых впечатлений зрители. В Политехническом музее, в Доме печати — страстные диспуты — литературные и театральные, и частенько у ораторов изо рта идет пар, а время от времени в партере громко топают ногами — не в знак порицания, а просто, чтобы согреться.

В эту снежную метельную зиму сквозь суровую, аскетическую жизнь, созданную блокадой, войной, неурожаем, начинают прорываться новые веяния, начинается период новой экономической политики — нэп. Уже кое-где на рынках торгуют продуктовые палатки; в запустевшем, с выбитыми стеклами Солодовниковском пассаже продают флакончики заграничных духов, в кафе в Столешниковом сидят за столиками краснорожие люди, похожие на прасолов; режиссеры, мечтающие создать нечто новое, фантастическое, невиданное в искусстве, рьяно ищут «меценатов». Они обещают за финансовую поддержку их «абсолютно новых» идей в искусстве не только бессмертную славу, но и барыши. Упитанные люди, похожие то на рыботорговцев, то на завсегдатаев одесского кафе Фанкони, охотно выпивают с этими «искателями», но денег на «искания» обычно не дают.

Нам, молодым, нэп казался чем-то чуждым и неприятным. Главное утешение, что москвичи, не следуя примеру римлян, требуют «зрелищ», а уже потом «хлеба». Как в калейдоскопе, мелькают названия новых студий, студийных театров, театриков.

Вот на круглых афишных столбах, которые украшали тогда все перекрестки, появились новые афиши. На них изображен в профиль полный человек несколько восточного склада, в толстых пальцах он бережно держит спичечную коробку и смотрит на нее, лукаво прищурясь, с иронической улыбкой — это реклама нового театра «Коробочка» во главе с Борисом Самойловичем Борисовым.

Театр «Коробочка» был театром одного актера. Борисов был один, но в десяти обличьях! Он исполнял совершенно неподражаемо песенки Беранже; но о них нельзя говорить мимоходом, к ним я еще вернусь. Он изображает сценки, читает рассказы из русского, кавказского и украинского быта. Он играет французские миниатюры, он поет под гитару старинные романсы, часть этих романсов «под старинные», с его собственным текстом и музыкой, вроде знаменитого «Старинного вальса», а главное, он создал на этой крохотной сцене образ нэпмана. Да, я утверждаю, что образ торговца, спекулянта, «калифа на час» начала 20-х годов целиком, включая и само выражение «нэпман», создан Борисовым.

Этот образ переходил из одной сценки в другую, участвовал в скетчах, куплетах, водевилях; это жадное, наглое, хитрое, себялюбивое существо нашло свое сценическое воплощение в творчестве Борисова. Нэпман — Борисов была меткая, злая, злободневная в лучшем смысле слова сатира.

В остальных номерах спектакля «Коробочки» участвовали хорошие актеры, главным образом театра бывш. Корша, балетные пары, вокалисты. Но суть и смысл «Коробочки» были в Борисове.

Помню, на первом спектакле «Коробочки» я смеялась до упаду, но через некоторое время, вспоминая Борисова, я поняла, что созданные им образы не только смешны и остроумны, они социально значимы. Недаром постоянным посетителем «Коробочки» был Демьян Бедный, который с тех пор сделался другом Бориса Самойловича.

Конечно, тогда мне и в голову не могло прийти, что через пять-шесть лет я буду много и интересно работать с Борисовым, часто по душам беседовать с ним и ближе узнаю этого талантливого неприкаянного «вечного странника».

Необычна театральная судьба Борисова. Он, словно Агасфер, этот вечный странник, никогда не знал покоя. Он все двигался по какой-то своей орбите: Москва, Харьков, Ростов, Омск, снова Москва, Тула, Харьков, Ростов…

Была у него и квартира в Петровских линиях, где его ожидала жена Мария Павловна с собачкой и восемнадцатью кошками, был и постоянный восторженный прием у публики, одинаково любившей его в спектаклях и концертах, и хороший заработок, а отдыха, покоя, возможности остановиться, подумать, найти новую роль по душе, поработать с настоящим режиссером — ничего этого не было.