Борис Ширяев - Кудеяров дуб

— Кое-кто и остался.

— Мало, Иван Евстигнеич. К тому же, они люди теперь несамостоятельные, покалеченные, а здесь авторитет нужен, понятно говоря — горло. Ну, и чтобы этот самый руководящий человек был своим, конечно. Всем известным.

— Такой человек найдется. Горло — оно само себя выявит.

— Опять же в точку. Такой человек может и есть, у нас даже в лезерве. А вот с немцем как?

— Немец нам без нужды покамест. Они Сталина бьют, — на том им спасибо. Против них не пойдем. В партизаны направления не возьмем.

— Мы-то супротив них не пойдем. Это ясно-понятно. А вот они-то на нас как взглянут? За партизанов не посчитают?

— Оберегаться от этого возможно. Известим их, найдем способ. Кудинов с сомнением покачал головой.

— Самостоятельны они. Очень уж самостоятельны. Трудность это большая. Опять же, город. Без городу нам быть нельзя: оттуда сведения, оттуда боеснабжение.

— Это дело у меня уж на ходу. Там есть подходящий народ. К примеру, студенты. Связь установим.

— Пацанята… Безответственные люди, — снова с сомнением покачал головой Кудинов.

— Есть и поответственнее. В полиции своего давнего дружка повстречал. Больше году мы с ним по киргизским аулам крутились, когда я с ваших мест смылся. Он в начальстве, на него у меня надежда крепкая, — уверенно возразил Вьюга.

Кудинов помолчал, подумал, пошарил по потолку глазами.

— Может оно так, а может и не так дело обернется. Только все-таки начинать нам нужно. Это верно. Чтобы от партийных запаху даже не осталось. Они, как осот или лебеда, примерно: упустишь деньдва прополоть, возьмутся за силу, тогда пиши в расход все наличие. Значит, так и постановим.

Кудинов снова помолчал, потом снял, было с печи пятилинейную лампочку без стекла, но подержал ее в руке и поставил обратно.

— Особого освещения нам не требуется. Без света даже, пожалуй, спокойней будет. Ты Середу, комбайнера нашего, Иван Евстигнеич, приметил?

— Длинного этого? Горластого?

— Его самого.

— К чему он сейчас тебе припомнился?

— А вот к тому же. Он нам самый ну ясный сейчас человек, это самое ответственное авторитетное горло.

— Да ведь он, я слышал, в партии состоял?

— Ну, что ж с того? Сам знаешь, она, как болото, одной ногой ошибется кто, ступит в него, да и не выскочит. Тут в индивидуальном порядке разбирать надо. Одного партийца — в расход, а другого — на приход. Середа же мне, как стекло, наскрозь его просматриваю. Человек он безответственный, это верно, горлопан, бузотер? В водочке вот в этой, — щелкнул Кудинов по поллитровке пальцами, — себя в достаточной мере не соблюдает, и выставляться обожает. Только как раз вот такого нам и надо. Чтобы самостоятельность в себе содержал. Баса! А вместе с тем, чтобы по нашей дорожке шел. Куда направим. К тому же Середа человек военный и можно предположить — офицеру не уступит. Коли ты согласен, я его прощупаю и в окончательной форме изложу.

— Чудно выходит, — стиснул зубы до скрипа Вьюга, — чудно. На партийцев подняться хотим, а их же самих в начальство себе ставим.

— Иначе невозможно, Иван Евстигнеич, и ничего чудного в этом даже не содержится, — солидно, не скрывая уверенности в своем превосходстве, разъяснил Андреи Иванович. — Без партийцев при организации нам не обойтиться, потому — они верховодить, командовать привычны, а у нашего народа кураж, форс в дефицитности.

— Это так, — лязгнул по-волчьи зубами Вьюга. — Так это! Пришиблен наш народ. Значит, действуем по твоему понятию. Только, только, — снова лязгнул он зубами, — ежели замечу, что твой Середа, с нашей дорожки в сторону гнет — самолично его ликвидирую.

— Это всегда в наших возможностях, — веско и солидно, как прежде, согласился Кудинов.

— Еще кто у тебя на примете подходящий?

— Кто же здесь, на хуторе? Старики одни остались. Середа вот, я, да еще кладовщик. Этот тоже нам даже незаменимый человек. Он теперь уж торговлишку начал по мелочи. Значит, понятие имеет на будущее. Вояка с него все равно, как с меня — никудышный. А вот захоронить, что следует, в его полных возможностях. Кладовщик! Понятно? Так вот, я и планую, Иван Евстигнеич: здесь, на хуторе, военный штаб и база снабжения, а по району пусть Середа действует применительно к обстоятельствам.

Вьюга долго молчал, раздумывал, уткнув подбородок в ладони опертых о стол рук, потом медленно, нехотя встал, брякнул увесисто:

— Так и сделаем, — словно вязанку дров с плеча скинул, и зашарил глазами в наползших со двора сумерках. Чего искал — не нашел.

— У тебя, Андрей Иванович, икон не водится?

— У жены в сундуке имеются. А на стенке они ни к чему.

— Тебе, пожалуй, что и так, ни к чему. Ты ведь сам говоришь: безгрешный. Ну, а другому кому, кто погрешнее, тому требуются.

— А требуются, пускай сам себе и заводит. Мне к тому никакого касательства нет. Уходишь, Иван Евстигнеич? Как раз время: свечерело, без видимости и до запретного часа в город поспеешь.

После ушедшего со своей дивизией фон-Мейера на месте цензора сменилось несколько офицеров. С неделю гранки просматривал какой-то остзейский барон, сам сильно побаивавшимся настоящих «рейхсдейтч» и не очень им симпатизировавший. Его сменил редактор фронтовой немецкой газеты, до войны профессиональный журналист. По-русски он не понимал и требовал от переводчицы краткого конспективного изложения статей. Переводчица, учительница одной из городских школ, московская немка, путалась в военных и в политических терминах, краснела, терялась и порола чепуху. Немец возмущенно орал — дело шло еще хуже. Брянцев попытался придти к ней на помощь и предложил свои услуги, но немец резко отказался, не скрывая своего недоверия к нему. К счастью, он сам тяготился этой нудной, безалаберной работой и при первой возможности свалил ее на другого, случайно подвернувшегося офицера. Тот тоже не знал по-русски ни слова, но обладал прекрасным мягким характером и идеалистической настроенностью, хоть самому Вертеру впору.

— Все в порядке? — спрашивал он Брянцева, принимая от него еще сырой, пахнущий типографской краской лист сверстанной полосы.

— Конечно, в порядке, герр Нюренберг, — отвечал тот, — не враг же я самому себе.

Герр Нюренберг тотчас же ставил на полосе свою размашистую подпись и с приятной улыбкой возвращал ее Брянцеву. Единственным, что занимало его, были заголовки первой страницы. Смотря на них, он всегда впадал в творческий экстаз, выдумывал трескучий, барабанный подзаголовок сводки и требовал, чтобы его набрали самым черным, самым жирным шрифтом. Брянцев морщился, метранпаж ругался — приходилось переверстывать всю первую полосу, а то и часть второй. Но скоро нашли выход из этого положения: заголовок к сводке верстали «с воздухом», оставляя закамуфлированное место для творческих порывов герра Нюренберга. Это была выдумка метранпажа — старого, опытного газетного наборщика и еще более старого и более опытного пьяницы. Не зная по-немецки ни одного слова и не прибегая к помощи переводчицы, он ухитрился выпросить у Нюренберга рацион в бутылку шнапса к верстке каждого номера — три раза в неделю.