Борис Ширяев - Кудеяров дуб

— Если можно — оба.

— Получите, Только нет… — отдернула книгу Ольга от протянутой руки девушки. — Сначала я все это вытряхну. Всевка, подлец, мои девичьи драгоценности посовал… девичьи мечты мои … А я их до сих пор трепетно храню.

Она встряхнула книги, и из них посыпались на стол однотипные картонные листики, пожелтелые и сильно затрепанные по углам. На каждом виньетка: розовенький амурчик, целящийся из лука в пылающее среди цветов сердце.

Стоявший у стола Мишка взял один из листов и прочел вслух:

— Жасмин. Любви все возрасты покорны. Пушкин.

— Что это такое, Ольга Сергеевна? Старорежимные экзаменационные билеты, что ли?

— Экзаменационные билеты, — с обидой передразнила его Ольгунка. — Какие у вас догадки все плоские, меркантильные! Это «Флирт цветов», дорогие мои, игра такая! Замечательная игра. Мы в молодости ею отчаянно увлекались. Впрочем, откуда вам это знать? — с горечью добавила она. — Ведь у вас-то, у вашего поколения и молодости нет…

— Как же в нее играли? — заинтересовалась Мирочка, набравшая полную руку карточек.

— А очень просто, — сверкнула глазами Ольгунка, — собирались девушки и молодые люди, сдавали эти карты… Вот так!

Ольга собрала со стола все листы «Флирта цветов», перетасовала их и сдала Мирочке, Мишке и себе.

— Потом каждый передавал выбранный им листок тому, кому хотел, и вслух говорил название цветка. Получившая же или получивший прочитывали, что под этим цветком написано, стихи или пословицу… Так многое можно было сказать такого, что вслух выговорить бывало трудно. Вот так, смотрите!

Ольгунка быстро просмотрела несколько карточек и, отобрав две, протянула их гостям:

— Вам, Миша, незабудка, а Мирочке гвоздика. Обоим в назидание от старой бабы.

— Какая же вы старая, Ольга Сергеевна! Вам никак больше тридцати, даже двадцати восьми лет дать нельзя, — по всем правилам вежливости ответила Мира.

— «Смелость города берет», — прочел Миша и подумал: «К чему это она мне дала?»

— «В уборе куколки невидном таится яркий мотылек», — прочла Мирочка, взглянула на Мишку и вздернула носиком: — Подумаешь! Мотылек тоже…

Мише посчастливилось. На первой же карточке он нашел подходящее к его настроению двустишие:

— Астра! — передал он листок Мирочке.

Девушка прочла, улыбнулась и, перебрав несколько листков, бросила один из них на колени студента:

— Ромашка!

— «Надеяться никто не запрещает», — прочел Мишка, разом просиял и торопливо забегал глазами по карточкам. Иногда он отрывался от них и упирался взором в потолок.

— Я помню день… Не то… Любви все возрасты покорны… Совсем не годится, — шептали его губы. — Вот оно! Роза!

«Я вас люблю. Чего же боле, Что я могу еще сказать» прочла Мирочка и собрала носик в морщинки.

— Неверно. У Пушкина не так. Там — я вам пишу… — сказала она, покраснев.

— Зато здесь крепче. Яснее, — тоже залившись густым румянцем, ответил Миша, — и еще вот вам резеду.

Мирочка поджала губки, собрала карточки с колен и встала.

— Ответ получает тот, кто умеет его заслужить, — наставительно, как старшая младшему, сказала она растерявшемуся Мише. Пора, Ольга Алексеевна, а то мама будет беспокоиться. Большое спасибо за книги! До свидания.

Ольга вышла проводить Миру до двери, Миша один столпообразно торчал среди комнаты.

«И не попрощалась даже… Неужели обиделась? Говорит, заслужить надо. Всей душой бы рад, да как это сделать?»

В один из первых дней нового, 1943, года после обычного утреннего делового разговора доктор Шольте протянул Брянцеву замызганный, смятый листок бумаги.

— Взгляните на это и скажите ваше мнение.

На вырванном из ученической тетрадки листке разборчиво, но корявым почерком полуграмотного человека было написано обращение к населению. Подпись — городской комитет ВКП(б).

Этот комитет сообщал о переломе в ходе войны, достигнутом благодаря гениальному руководству товарища Сталина, о полном поражении зарвавшихся фашистских бандитов на южном участке фронта, об их паническом бегстве под победоносными ударами советской армии. Он призывал всех советских граждан к сопротивлению интервентам, к партизанской борьбе, к диверсиям; клеймил изменников, врагов родины и народа, угрожал им неизбежной карой. Привычный к правке ученических тетрадей глаз Брянцева механически отметил грубые орфографические ошибки и полное отсутствие знаков препинания, кроме точек. Стиль обращения был трафаретен, словно всё оно полностью было списано со страниц советской газеты. Чем-то затхлым, промозглым пахнуло на Брянцева, и он брезгливо бросил листок на стол.

— И много таких листовок разбросано по городу? — спросил он Шольте.

— Они были расклеены на стенах сегодня ночью. Немного. Обнаружено лишь около десяти.

— Действительно маловато на город со стотысячным населением. Слаб видно этот городской комитет ВКП(б). Смотрите, герр доктор, — взял снова Брянцев листок обращения, — во-первых, написано от руки на листке из тетрадки. Значит, нет даже пишущей машинки и какого-нибудь портативного гектографа. Второе, — множество орфографических ошибок, полная безграмотность — следовательно, нет и грамотного человека в этой подпольной организации, который должен был бы выправить текст. Кустарщина! Выдохлась советская пропаганда.

— Вот все это вы и дадите в комментарии к этой листовке, которую мы напечатаем на первой полосе очередного номера. Полностью! Даже лучше не набором, а факсимиле.

Брянцев откинулся в кресле и с удивлением посмотрел на Шольте. Тот улыбался.

— Именно таким жестом мы подтвердим, подчеркнем слабость врага и нашу силу, наше пренебрежение к его диверсионным попыткам, которых мы не боимся.

— Но одновременно подтвердим и слухи о поражении германской армии на южном фронте? — возразил Брянцев.

— Ну, никакого поражения нет, — казенно улыбнулся Шольте. — Слухи всегда преувеличены. Есть некоторая неудача атаки Сталинграда нашей шестой армией. В ходе всей войны это не играет большой роли. Стратегический отход на более выгодные позиции. Мы опровергнем преувеличения слухов тем самым, что напечатаем у себя эту листовку.

— Возможно, что и так, — уклонился от прямого ответа Брянцев. — Во всяком случае, это смело. Так и сделаем. Давайте мне листовку, я тотчас же перешлю ее в типографию.

А по городу действительно ползли зловещие слухи. Говорили о поражении немцев на сталинградском фронте, о глубоком прорыве вплоть до Дона, о вполне возможном захвате советскими войсками Ростова и неизбежном тогда отступлении немцев с Северного Кавказа.