Юрий Фельштинский - Лев Троцкий. Враг №1. 1929-1940

С конца 1937 г. Седов стал все чаще обнаруживать, что за ним, почти не скрываясь, следят. К этому же выводу пришла французская полиция, расследовавшая убийство Рейсса. Было установлено, что с весны 1936 г. агенты НКВД вели за сыном Троцкого постоянное наблюдение [707]. Агент, действовавший пол фамилией Д. Смиренский, снял квартиру по соседству с его жильем. Когда летом 1936 г. Лев вместе с Жанной и племянником Севой поехал на кратковременный отдых в средиземноморский курортный городок Антиб, три агента НКВД — С. Эфрон, Д. Смиренский и Рената Штейнер — отправились туда же, причем Штейнер поселилась в том же пансионате, что и Седов с семьей. Все последующие месяцы слежка велась почти открыто, и Седов был убежден, что готовится его убийство. В декабрьском номере «Бюллетеня оппозиции» он поместил статью под заголовком «ГПУ подготовляет убийство Л. Седова» [708]. О том же писала и русская эмигрантская пресса, выходившая в Париже: «Дознание по делу об убийстве Игната Рейса [Игнатия Рейсса] обнаружило, что агенты ГПУ вели слежку за Седовым в течение года и готовили покушение на него в Мюлузе. В последнее время французская полиция бдительно охраняла его» [709]. По рекомендации Зборовского, которому Лев и Жанна полностью доверяли, при начавшемся приступе аппендицита для лечения была выбрана небольшая частная больница русских эмигрантов, куда Лев был помешен под фамилией Мартен. Как могли Жанна, Лилия Эстрина и все остальные близкие Седову люди не заподозрить недоброго, понять сложно. Очевидно, уверенность в добропорядочности Зборовского оставалась незыблемой у всей парижской группы. Последний мотивировал свою рекомендацию хорошими знакомствами, уверенностью в высокой квалификации хирурга Тальгеймера, которого рекомендовали как одного из лучших парижских специалистов, гарантией конфиденциальности благодаря русскому врачу Сим-кову, с которыми у Зборовского, дескать, были прекрасные отношения.

Последовавшие затем письма Зборовского Троцкому (некоторые были подписаны еще и Эстриной), посвященные последним дням жизни Льва, скорее не освещали, а искажали действительную картину, хотя элемент истины в них присутствовал. Остается только гадать, почему в этой дезинформационной игре советского агента Зборовского столь активно, добросовестно и безропотно участвовала Эстрина.

Льву в больнице сделали успешную операцию. Через несколько дней после этого, когда он уже шел на поправку и даже договорился с Этьеном о встрече для решения текущих дел, его состояние внезапно и резко ухудшилось. В ночь на 13 февраля его обнаружили в коридоре больницы в почти бессознательном состоянии. Вскоре он впал в беспамятство. Последовавшие переливания крови не дали результата. Несмотря на все предпринятые экстренные меры, Лев вскоре скончался.

По-видимому, Зборовский не был физическим убийцей Седова, иначе Этьена легко было бы вычислить и разоблачить. Но тот факт, что Этьен приложил руку к ликвидации Седова, представляется более чем вероятным. Убийство (которое Зборовский и Эстрина решительно отрицали) имело место, скорее всего, по наводке Этьена. Это подтверждает бывший ответственный сотрудник советских спецслужб Петр Дерябин, бежавший на Запад и рассказывавший, что Седов действительно был ликвидирован агентами НКВД [710], хотя в формальном отчете советской внешней разведки о проведенной операции о смерти Седова говорилось скорее нейтрально, чем победно: «В отношении Седова также был разработан план по его похищению, который, однако, Я. Серебрянским реализован не был в связи со смертью Седова вследствие операции по поводу аппендицита» [711].

П.А. Судоплатов [712]тоже указывал, что Седов не был убит советскими агентами: «Троцкий безоговорочно доверял сыну, поэтому за ним велось плотное наблюдение с нашей стороны, и это давало возможность получать информацию о планах троцкистов по засылке агентов и пропагандистских материалов в Советский Союз через Европу. Его уничтожение привело бы к потере нами контроля за информацией о троцкистских операциях в Европе», — писал Судоплатов, отмечая, однако, что нарком внутренних дел Ежов высказывал удовлетворение устранением Седова [713].

Сталин постепенно умертвил всех детей Троцкого, и это было самой страшной его местью своему заклятому врагу. В те дни, когда Лев еще находился в больнице, Троцкий временно пребывал вне Койоакана, гостил у друзей. Троцкий вспоминает, как в его комнату без стука ворвался экспансивный мексиканец, художник Диего Ривера, с возгласом: «Лев Седов мертв» — и протянул телеграмму из Парижа. Троцкий решил, что с ним разыгрывают какую-то глупую шутку, и закричал в ответ: «Пошел вон!» Диего молча удалился. Осознав, что его сын действительно, может быть, мертв, отец впал в состояние полного отчаяния. Вскоре, однако, Ривера смог вывести его на улицу, усадить в машину и отвезти домой.

Наталья Ивановна вспоминала: «Я была в Койоакане, сортируя старые фотографии наших детей. Раздался [дверной] звонок, и я удивилась, увидев Льва Давидовича. Я пошла ему навстречу. Он вошел, еще более сгорбленный, чем обычно, его лицо было пепельно-серым; казалось, что внезапно он превратился в глубокого старика. «Что случилось? — спросила я его тревожно. — Ты заболел?» Он ответил тихим голосом: «Лева заболел, наш маленький Лева…» Только теперь я поняла. Я так боялась за Льва Давидовича, что мысль о том, что что-либо может случиться с Левой, никогда не приходила мне в голову» [714].

Состояние внутренней опустошенности у Троцкого продолжалось, однако, недолго. Это была бы совершенно другая личность, если бы даже гибель сына он не использовал в политических целях. Разумеется, Лев Давидович тяжко переживал потерю, он с ужасом думал о том, что пережил всех своих четверых детей. Периодически и все чаще к нему возвращалась нервная истощенность, граничившая с душевным расстройством, но он брал себя в руки и с упорством фанатика возвращался к привычному делу политического борца. Сравнительно задолго до этого, в 1935 г., он как-то записал в дневник: «По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на-днях напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума [715]. Брели они вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: «Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сия, протопоп, будет»? И я говорю: «Марковна, до самые смерти». Она же, вздохня, отвеща-ла: «Добро, Петрович, еще побредем». Одно могу сказать: никогда Наташа не «пеняла» на меня, никогда, в самые трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорились против нас» [716].

Троцкий тогда не думал, что настанут еще более трудные времена. Видимо, выходя из приступов отчаяния, он не раз вспоминал то, что прочитал в «Житии» Аввакума и что записал в свой дневник. Сравнение себя самого с упорным религиозным фанатиком не было случайным: Троцкий все более и более чувствовал себя, в отличие от сугубого прагматика Сталина, подлинным пророком коммунистической веры. Уже 18 февраля он послал от своего имени и имени Натальи телеграмму соболезнования Жанне, а через два дня написал статью-некролог «Лев Седов — сын, друг, борец», опубликованную в номере «Бюллетеня оппозиции», значительная часть которого была посвящена памяти Льва [717].