Краинский Васильевич - Записки тюремного инспектора

И вот эта молодежь опять выступила, как только в Чернигов вступили большевики. Мы излагали выше, как им пришлось уступить место настоящим большевикам и как они бились в истериках, но этот урок им впрок не пошел. Многие из них сделались настоящими большевиками. Соня Соколовская уехала из Чернигова и перенесла свою деятельность в Одессу, где очень удачно агитировала среди французских войск и где, между прочим, выдала скрывающегося там своего директора гимназии П. Я. Дорошенко, расстрелянного большевиками. Алексей Соколовский тоже оставил Чернигов, проявив, как говорят, необыкновенную трусость перед большевиками.

Скрылись с горизонта и комиссары - тюремный еврей Гутман и юстиции еврей Латаш. Известная большевичка Женя Харченко после данного ей большевиками урока решила с мужем (Шафранский или Базаров) уйти от политической деятельности и уехала на юг. Гужовская, говорят, уехала тоже на юг пропагандировать большевизм в Добровольческой армии.

Остальные или заняли при большевиках второстепенную роль, или стали фанатиками-убийцами. Таковыми сделались наиболее деятельные коммунисты: Уринсон, сын богатого торговца-еврея. Любопытно, что семья его (старики) бежали от большевиков, а сын сделался палачом местной интеллигенции. Метрик-Данюшевский - еврей, сын богатой владелицы мануфактурного магазина. Он женился на Коцюбинской, дочери украинского писателя, только что окончившей гимназию. Ее брат Юра Коцюбинский - гимназист, скоро сделался видным большевиком. Он женился на дочери известной большевички Бошь и свирепствовал в Чернигове. Антонов - комиссар по военной части. Туровский Уонька (еврей), адъютант Антонова. Пилипенко - комиссар почты и телеграфов. Гимназист Зубок-Макеевский, сын С. В. Зубка - местного нотариуса. Затем идут наши бывшие черниговские гимназистки: Вера Лапина, Фрейда Коганова (еврейка), Сара Шалянд (еврейка), Гордон (еврейка) - курсистка и другие.

Эта молодежь еще будучи в гимназии революционировала и не раз потом делала свои выступления, но отцам города всегда удавалось оградить их от серьезной ответственности. В городе упорно циркулировал слух, что расстрелянный большевиками А. А. Бакуринский, будучи помощником губернского старосты, спас эту молодежь, разрешив им спрятать у себя дома нелегальную литературу и компрометирующие документы. Много раз и мне приходилось давать свое заключение властям, и я не решался проронить неосторожного слова, которое могло бы послужить к гибели кого-нибудь из них.

Теперь они предавали тех, кто воспитал их и кто бережливо относился к их судьбе. Они сделались коммунистами, не знавшими ни чувства справедливости, ни сострадания, ни просто жалости. Они предали этого честнейшего человека А. А. Бакуринского, который так много сделал для них. Правда, Женя Харченко ушла от большевиков, но ей угрожала опасность. Она была дочь буржуя, землевладельца. Лапина тоже отошла на второй план и служила заурядным работником в исполкоме. Подруга ее по гимназии Е. Р. Щелкановцева спрашивала ее, неужели она не видит того ужаса, который творят большевики, и как она может с ними работать. Лапина отвечала, что «они» опытнее нас и понимают, что нужно делать. И эти имена почти мальчиков, только что окончивших гимназию, произносились с трепетом. Уринсон, Данюшевский, Коцюбинский решали судьбу всех уважаемых в Чернигове почтенных людей.

* * *

Гнет большевизма проникал всюду. В каждом доме, в каждой семье обыватель был подавлен и обезличен. Большевики писали в «Известиях», что нет такой стороны жизни обывателя, который бы они не коснулись и в которую не проникли своим контролем. И это было действительно так. Люди, которые считали себя в полной безопасности и в течение революции играли видную роль, стали рабами большевизма, и если им не угрожала личная опасность, то во всем прочем они страдали наравне с другими. Частная собственность и личные удобства жизни были упразднены. Имущество обывателя сделалось общим достоянием. Обыватель не имел права взять с собою свои вещи, если переезжал на другую квартиру или выселялся из своего дома. Он пользовался ими до тех пор, пока они были в его фактическом владении.

Уплотнение квартир коснулось одинаково всех граждан - и бедных, и состоятельных. Я помню ответ еврейки, которая производила у нас осмотр и регистрацию комнат. Когда Маня сказала, что у нас и так тесно, она возразила: «Мы живем 17 человек в одной комнате, и то не жалуемся». Обывателю пришлось сократиться и уступить излишние комнаты жильцам. Но что значило - излишнюю комнату, - это определял не он. Обыватель не имел права иметь запасы и приобретать продукты где хотел. Ему была дана продовольственная карточка соответствующей категории и назначена «советская лавка», где только он и мог получать продукты. Но в этих лавках ничего не было, и обыватель становился в тупик, как ему быть. На помощь ему, конечно, являлись спекулянты, у которых из-под полы можно было купить что угодно, но по баснословным ценам. Но и здесь положение скоро изменилось.

Советские деньги принимались неохотно, да и притом их не хватало. Обыватель и тут нашел выход из положения - паломничество. Все шли в деревню менять свои вещи. Только таким образом можно было купить и достать что-нибудь съедобное. Но это нужно было проделывать умело, так как по дороге все это отбиралось красноармейцами. Обыватель должен был показать на учет все, что имел, и затем с трепетом ждал реквизиции.

Так отбирали у жителей белье, одежду, мебель, хозяйственные предметы, швейные машины, граммофоны, топоры, лопаты, лошадей, экипажи и т.д. Для бедного и даже среднего обывателя, который копил это годами и приобретал все в рассрочку, выплачивая из своего заработка по 2-3 рубля в месяц, конечно, это была большая обида, но обыватель молчал и выискивал способы спрятать свое имущество куда только возможно. Изобретательность в этом отношении была поразительная. Вещи закапывались в землю, замуровывались, раздавались знакомым и т.д. Буржуя уже не было. Разграбили всех. Теперь все сравнялись и несли одинаковую повинность. Была совесть, но и сюда заглянули большевики.

Церковь подверглась гонению. При обысках солдаты срывали иконы, но это, впрочем, было насилие по собственной инициативе, а вот чтобы служить Богу в церкви и похоронить со священником, нужно было добиться разрешения большевиков. Семья ломалась. Детям прививали новые начала, чуждые нашему представлению. Школу перестраивали на новый лад. Детям внушали злобу и ненависть ко всему прошлому. Школа разваливалась. Занятий почти не было. Уроков не учили и не задавали. Книги, учебники, бумага исчезли с рынка, их не было. В отчаянии родители смотрели на своих детей и проклинали большевиков.