Татьяна Вирта - Моя свекровь Рахиль, отец и другие…

Что же такое произошло?

Она потеряла очки, и в поисках этих очков осмотрела все ящики, все закутки, осталось заглянуть на верхнюю полку шкафчика, где она держала белье. Подставив табуретку, Рахиль потянулась к верхней полке, ветхий шкафчик покачнулся, опрокинулся и острым углом ударил её в висок. Она упала. Показалось немного крови, на какое-то время Рахиль потеряла сознание, но потом пришла в себя.

Быстро приехала «Скорая помощь». Врач обработал рану и велел лежать, но для госпитализации оснований не нашел.

А к вечеру Рахиль скончалась.

Мы были просто в шоке. Никаких болезней, завидная физическая сохранность.

Как будто бы кто-то невидимый преследовал её по пятам и только и ждал момента, чтобы накрыть её своей тенью и утащить в темноту. В этот сияющий летний день смерть казалась столь неуместной и столь неприменимой к моей свекрови Рахили, такой открытой ко всем проявлениям жизни и все еще готовой воспринимать её радости и невзгоды.

Рахиль продолжила список насильственных смертей, которые постигли в свое время моих славянских предков. Мой прадед со стороны матери, Никанор Семенович Березин, замерз в степи в сильный мороз и пургу, возвращаясь домой, порожняком, после очередной поездки с грузом, – лошадь привезла его, мёртвого, к воротам; дед со стороны матери, Иван Иванович Лебедев, погиб в голодный 1922 год, когда мор косил людей по всему Поволжью; второй дед, со стороны отца, священник Евгений Степанович Карельский, расстрелян красными как заложник при подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине в 1921 году.

Гражданская панихида по Рахили Соломоновне проходила в Москве, в ритуальном зале одной из городских больниц, и мы поразились тому, какое количество народа собралось, чтобы её проводить. Казалось, все население дачного поселка Дорохово и дома на Ленинградском шоссе столпилось в этом большом траурном зале, чтобы выразить свое сожаление об этой утрате. К кому теперь идти со своей сердечной болью, к кому обратиться, если и не за советом, то по крайней мере за поддержкой и пониманием?!… Панихида затягивалась, и не иссякала очередь желающих сказать последнее слово, поделиться своими чувствами искренней и глубокой скорби по поводу внезапного ухода Рахили. Многие женщины не могли сдержать слез, кто-то называл её целительницей душ, кто-то доброй феей…

Все это время, пока шла панихида, Борис Наумович неподвижно стоял у края гроба с отрешенным видом, как бы не осознавая происходящего и вряд ли слышал прощальные слова, которые произносили люди.

После похорон он неотлучно жил при Лене, избегал любого общества и все чаще запирался у себя в комнате, чтобы всецело предаться своей печали. Казалось, он погрузился в какую-то тьму, – как будто бы кто-то выключил рубильник, и все краски мира разом для него померкли.

На исходе лета Бориска все же собрался на дачу. Пополнил запас дров, принёс в дом полные ведра воды из водокачки, вымел крыльцо, – а вдруг кто-нибудь из семьи решит провести на природе неделю-другую. На прощание покормил синиц и белок. И уехал, и больше никогда сюда не возвращался, – не мог видеть этого места, где так внезапно ушла из жизни его любимая Рахиль.

P.S. Печальная новость пришла к нам из-за океана. В Лос-Анджелесе скончался патриарх нашей семьи, девяностопятилетний Борис Моисеевич Каган. Он просил похоронить свой прах на родине, в России. Так что душа его, видимо, витает где-то здесь, рядом с нами.

Хотелось бы рассказать историю, не омраченную разными бедами и несчастьями, но мы живём в определенную эпоху и видим ее такой, какова она есть.

В советское время репродукторы звали нас в светлое будущее: «Над Москвой весенний ветер веет, с каждым днём всё радостнее жить!»

А дома мама и бабушка, запершись в ванной и открыв кран на полную катушку, рыдали, – ночью был арестован дядя Митя, мамин брат. И у папы на душе тяжелым камнем лежала трагедия, пережитая им в ранней юности и наложившая отпечаток на всю его дальнейшую жизнь… От меня всё это держалось до поры до времени в глубокой тайне.

Но было и другое. Осуществлялись грандиозные стройки, огромная страна делал рывок навстречу прогрессу, навстречу цивилизации, навстречу современности, и главное в людях был энтузиазм и была вера.

Как в нас все это сочеталось? Судьба моего отца – яркий тому пример.

Большинству современников мой отец, писатель Николай Вирта, запомнился как автор главной своей книги – романа «Одиночество». Хотя были люди, которые также ценили его романы «Закономерность» и «Вечерний звон», пьесы «Земля» и «Клевета, или Безумные дни Антона Ивановича», кинофильмы, снятые по его сценариям: «Сталинградская битва» и «Заговор обреченных». Он был свидетелем и участником исторических событий, таких как антоновский мятеж на его родине, Тамбовщине, Гражданской войны, Сталинградской битвы. Он жил на гребне успеха: орден Ленина, четыре Сталинских премии, переиздания, премьеры, материальное благополучие. Но так ли безоблачно было у него на душе? И так ли просто складывались у него отношения с пригревающей его властью?

По прошествии лет у меня возникла настоятельная потребность в этом разобраться, и вот я сижу за письменным столом.

Происхождение моего отца прослеживается в семейных хрониках всего лишь до третьего поколения.

Мой дед со стороны отца, Евгений Степанович Карельский, был потомком переселенцев из Карелии, чем и объясняется его фамилия, которым за какие-то заслуги императрица Екатерина II пожаловала земельные наделы в центральной плодородной части России. Давно уже за оградой старого погоста, заросшего сиренью, сровнялась с землей его могила. Развалилась церковь, где он служил, от варварского обращения и старости.

Евгений Карельский окончил духовную семинарию в Тамбове и, покружив несколько лет по губернии в поисках подходящего прихода, осел окончательно в селе Большая Лазовка. Было это примерно в 1911 году. По мнению моего отца, это, не самое завидное место службы, было выбрано о. Евгением по двум причинам – быть подальше от церковного начальства, с которым у него были постоянные противоречия, а заодно и от грозного родителя. Свои обязанности он выполнял добросовестно, однако особым религиозным фанатизмом не отличался. Достаточно сказать, что собственных детей о. Евгений не принуждал к соблюдению поста или регулярному посещению церкви.

Побывав уже взрослой в тех краях, где он когда-то служил, я улавливала в воспоминаниях старых крестьян почтительное преклонение перед его трагическим образом.

По всей видимости, людей привлекали в нем его отзывчивость к человеческим невзгодам, искренность, теплота и какая-то природная мягкость в обращении. Он был истинным пастырем своих прихожан, и нередко видели батюшку, который, присев на первое попавшееся бревно и не спуская с лица собеседника своих внимательных глаз, терпеливо выслушивал его, стараясь вникнуть в суть очередной крестьянской драмы, понять его заботы и беды.