Евгений Войскунский - Полвека любви

Мы прошли на лодках по Святому озеру, по каналам, вырытым некогда здешними насельниками. Совершили поход на Секирную гору, подвергаясь атакам злых комаров. В глубине острова, на месте старинного скита отшельника Савватия, видели казарму, в которой в годы Великой Отечественной помещалась школа юнг.

А еще тем памятным летом мы побывали у водопада Кивач и подивились точности державинского образа: «Алмазна сыплется гора…» Мы с Ионей пытались припомнить следующие строки, но вспомнили только: «От брызгов синий холм стоит, далече рев в лесу гремит». Кажется, Пушкин считал «Водопад» лучшим стихотворением Державина.

Здесь, на юге Карелии близ Онежского озера, да и на Кижах тоже, бросались в глаза обезлюдевшие деревни, седые от старости, заколоченные дома — мерзость запустения. А ведь это были когда-то, может и в державинские времена, места зажиточные, с прекрасными выпасами для многоголовых стад. Да и красота вокруг неописуемая. Поставить бы тут гостиницы, проложить дороги — отбоя не стало бы от туристов. Нет хозяйской руки…

Из моего дневника:

19 декабря 1967 г.

Концерт в филармонии. Для нас — открытие сезона. Французский пианист Морис Ренгессен. Это веселый худой человек лет 30 с бурыми бровями торчком (с начесом) и улыбкой Гуинплена.

Пианист высочайшего класса. Своеобразная программа. Рамо — «Египтянка», «Нежная жалоба» и «Гавот». Ничего, недурно. Но зато потом — какая буря разразилась, какой драматизм захватил нас! Шуберт — «Скиталец». Когда-то, я еще служил тогда, сидел я в своей каюте вечером, читал, а над ухом бормотал динамик. И вдруг полилась такая напряженная, такая жгучая музыка, что я навострил уши. Это был «Скиталец». Сегодня я услышал его второй раз — и снова был потрясен. Музыкальная лавина, неистовство борьбы и страсти, ах ты ж, черт, рояль чуть не подпрыгивал… И то и дело в этой буре возникает прозрачная лирическая фраза, пиано, воспоминание о чем-то давнем, покинутом… Тяжкие однообразные аккорды — пустыня встает перед взглядом. Человек еле передвигает ноги. Он изможден, нет спасения. И вдруг — отдаленный рокот прибоя. Там море! И он бежит, бежит из последних сил, а прибой нарастает…

Чингиз Гусейнов, представитель азербайджанского писательского союза в Союзе писателей СССР, посоветовал мне обратиться к секретарю по оргвопросам Константину Воронкову. И вот в июне 68-го, прилетев в Москву, я отправился в так называемый Большой союз, занимавший старинный особняк на улице Воровского. (Существует мнение, что именно с этого особняка Толстой списал дом Ростовых.)

По невысокой лестнице я поднялся на второй этаж. Тут стояла беломраморная статуя Венеры. Всесоюзному писательскому штабу скорее приличествовал бы Аполлон — все же покровитель муз. Ну да ладно.

В огромном кабинете сидел важный господин, брюнет с правильными чертами лица, — оргсекретарь Союза писателей СССР Воронков Константин Васильевич. От него явственно исходил холод. С непроницаемым выражением лица он выслушал меня, человека с периферии, и первым делом задал вопрос:

— А Мирза не будет возражать против вашего отъезда из Баку?

Вопрос меня удивил: с какой стати Мирза Ибрагимов, возглавивший СП Азербайджана после смерти Мехти Гусейна, будет возражать против моего отъезда? Да ему нет никакого дела до меня…

— Нет, — сказал я, — конечно, не будет.

— Прописка в Москве очень трудное дело, — сказал Воронков. И после паузы: — Можно попробовать в области.

Что ж, я был согласен и на Московскую область. Я ведь не числился корифеем литературы, для которого Москва распахнула бы радостные объятия. Я понимал свое место в иерархии.

Мы с Чингизом, милым и доброжелательным человеком, составили текст официального ходатайства в Мособлисполком — о разрешении мне вступить в жилкооператив в пределах Московской области. Воронков подписал его. Теперь оставалось совсем немного — побегать по чиновничьим кабинетам.

Свой марафонский бег я начал с посещения Сергея Цукасова. Он был уже утвержден ответственным секретарем «Правды», в его кабинете появилась «вертушка» — особый телефон, связывавший номенклатурный круг, именуемый также красивым словом «истеблишмент». По этой «вертушке» Сережа позвонил зампреду облисполкома Свиридову, коротко изложил суть дела, и тот назначил мне прием.

Мы с Лидой в то лето (как и многие другие лета) отдыхали в Доме творчества Переделкино. Собственно, я не столько отдыхал, сколько работал: готовил окончательный текст «Плеска звездных морей» перед сдачей его в Детгиз. Из Переделкина я приехал в назначенный час в Мособлисполком, помещавшийся в здании Моссовета. Свиридов, застегнутый на все пуговицы чиновник, выслушал меня, принял ходатайство Союза писателей и сказал, что вынесет мой вопрос на президиум облисполкома. «Он заседает по четвергам. Позвоните в пятницу».

И начались, неделя за неделей, мои «пятничные» звонки. То Свиридов болен, то мой вопрос «пока не обсуждался». Переделкинские путевки тем временем подошли к концу. В начала августа мы с Лидой переехали в Москву, в квартиру Рудных: они уезжали в Эстонию и предложили жить у них до начала сентября. Это было очень удобно: квартира Рудных — на улице Горького, чуть ли не напротив Моссовета.

Жарко, душно было в Москве в то лето. Окна, смотревшие на улицу Горького, не откроешь: сплошной автомобильный гул, бензиновый перегар. Томительно тянулись дни в ожидании положительной — да хоть какой-нибудь! — информации из облисполкома.

Одно было утешительно: уйма интересных рукописей, которые Рудный оставил нам в своем кабинете. Мы с Лидой прочитали огромный труд Роя Медведева «Перед судом истории» в шести толстых папках. Это была история узурпации Сталиным власти и весьма объективное, основанное на документах и мемуарах, исследование сталинской эпохи. Мне всегда думалось, что в стране тайно работает Пимен-летописец. Ну вот, рукопись Медведева и была подобна труду бесстрастного летописца. Он не просто излагал факты кровавых злодеяний Сталина — он исследовал такие непростые вопросы, как перерождение партийной верхушки, вопрос о цели и средствах, о «социалистическом цезаризме». Медведев дал определение сталинизма: бюрократизация правящего аппарата и политическая пассивность масс в условиях страшной демагогии и террора.

По словам Рудного, свой труд Рой Медведев накануне 50-летия Октября отправил в ЦК КПСС. Но ответа не получил.

Среди прочих рукописей наиболее интересными были «Размышления на больничной койке» Алексея Евграфовича Костерина. Это старый большевик, устанавливавший советскую власть на Северном Кавказе. Писатель, журналист-известинец, он был осужден, чудом выжил на Колыме. Потерял всех родных, в том числе любимую дочь Нину, погибшую на войне (дневник Нины Костериной несколько лет назад опубликовал «Новый мир»). Вернувшись после реабилитации в Москву, Костерин не погрузился в тихий быт пенсионера. Не тот характер. Он кинулся на защиту обиженных и гонимых — крымских татар, чеченцев и ингушей, немцев Поволжья. В своих письмах в ЦК Костерин обосновывал необходимость возвращения изгнанных народов в родные края: Двадцатый съезд покончил с беззаконием сталинизма — так давайте же будем последовательными! Неугомонный Алексей Евграфович не просил — требовал немедленного восстановления попранной справедливости… покоя не давал партийным бонзам…