Евгений Войскунский - Полвека любви

В том, 1940 году азербайджанскую письменность перевели с латинского на русский алфавит. Было странно видеть азербайджанские слова, написанные русскими буквами. Шли однажды веселой компанией по Парапету — саду в центре города, и вдруг нас поразила огромная афиша на ограде сада, извещавшая о кинопремьере «Большой вальс». «Бойук валс» — стояло сверху, а ниже перечислялись главные действующие лица картины: «Шани — композитор», «Полди — онун арвады» (т. е. его жена), «Карла Доннер — охуян» (т. е. певица). Мы стояли перед афишей и хохотали…

«Большой вальс» смотрели с восторгом. Вот это был фильм! Душа замирала от дивного голоса Милицы Корьюс… от великолепной сцены рождения вальса «Сказка Венского леса»… от жажды любви истинной, сильной, вечной…

Оставались считанные дни до отъезда. И был у меня серьезный разговор с отцом: он посоветовал не уезжать в Ленинград, остаться в Баку. Меня поразила — и врезалась в память — его фраза: «Если начнется война, Ленинград может быть отрезан от страны». Тогда я не воспринял всерьез грозный смысл этой фразы. Какая война! У нас с Гитлером пакт. Правда, из воюющей Европы приходили тревожные известия, особенно поразительным был быстрый разгром Франции. Теперь немцы взялись за Англию, бомбили Лондон и другие города и, вполне вероятно, готовили крупную десантную операцию.

Ну, а если, паче чаяния, все же начнется война у нас, то — не на таковских напали. Будет мощный ответный удар. И помчатся могучие танки…

Обсудив с отцом международное положение, я не согласился с ним насчет Ленинграда. Увы, вскоре пришлось убедиться, как прозорлив был мой отец, солдат Первой мировой…

Кстати: к тому времени отец окончил экстерном филологический факультет Азгосуниверситета и хотел перейти на преподавательскую работу, но его не отпускали из системы Азмедторга. Он и проработал в этой системе всю войну и лишь по ее окончании получил возможность слить воедино опыт работы и образование: стал преподавателем латинского языка в мединституте и медучилище.

Из дневника Лиды:

6 августа 1940 г.

…Много перемен произошло за это время. И Женя снова изменил ко мне свое отношение, снова влюблен в меня и пишет очень часто, и очень нежные письма.

В Баку я совсем не поехала, а сюда приехали Нора с т. Фирой и Анечка…

Мы уже были у мамочки. Я страшно боялась поездки к ней. Все же не шутка — 2 года мы не виделись. Я сама точно не знаю, чего я боялась; очевидно, думала, что она сильно изменилась, вдруг (ах, боже!) я не узнаю в ней своей прежней мамочки…

Все мои страхи оказались напрасными. Мамочка почти не изменилась. Как много я узнала там такого, что мне и в голову не приходило. Да, если об этом думать и размышлять, то лучше уж совсем не жить на свете. Хорошо, что у меня такой характер, что я сильно поддаюсь в тот момент, а при перемене обстановки все забываю.

Зимою мы снова поедем к мамочке.

Представляю, как тяжело ей теперь. Она очень много работает. Но все это не важно. Главное — свобода. Как это много значит. Только там начинаешь ее ценить. Хорошо еще, что к мамочке хорошо относятся, ее ценят там и разрешили свидание на 7 дней, вместо трех. Сегежа паршивое место. Там был такой холод, что в доме свиданий топили печи.

Да, казалось бы, что эта неделя навсегда запечатлится и оставит неизгладимый отпечаток. Но нет, Ленинград снова захватил меня.

Время теперь мы проводим довольно скучно и однообразно. Первое время мы ездили в Петергоф (с Мишей Фомишкиным), в Пушкин с Ваней.

Ах, как замечательно провела я 2 вечера с Мишей Ф. Познакомилась я с ним через Мэри. Оказывается, он бывал с ними в компании. Он очень интересный и умный мальчик. С первого же дня мы с ним как-то сдружились… Мы много беседовали о книгах, он очень начитан и любит стихи… Я в это время (во время экзаменов, да, да, все это было тогда!) жила у Мэри. К ней часто приходили ее ребята или звонили, и она всем представляла меня как свою лучшую и неразлучную подругу… К экзаменам мы почти не готовились… и все сдавали хорошо. У меня была какая-то чертовская уверенность в себе: я шла на экзамен твердо уверенная, что мне повезет… И действительно, я получила все «отлично»…

Однажды, когда я была у Мэри, вдруг туда звонит Миша и долго говорит с Мэри. Затем он зовет меня… и предлагает мне идти на «Большой вальс»… Картина мне безумно понравилась. Мы были в каком-то опьянении. Мотивы вальса не давали покоя и навевали какое-то сладостное, одурманивающее настроение. Были мы на последнем сеансе. Затем мы шли пешком (из «Колизея»), и, пока дошли до дома, было уже около 2 часов ночи. Мне было стыдно перед девочками и контролем так поздно идти. Миша же нашел хороший выход — предложил погулять. Да, погода была восхитительная. Ночь — белая, белая… небо разноцветное, самых фантастических тонов. Что-то неописуемое!

Мы долго стояли на мосту Строителей… Затем гуляли по бульварчику проспекта М. Горького, сидели на скамейке. Очень мало говорили. Мне страшно хотелось близости, ласки. Я не могла возражать, когда Миша меня обнял, но я избегала его взгляда, т. к. мне казалось, что если я посмотрю ему прямо в лицо, то мы поцелуемся. Я же этого не хотела (и теперь очень рада!). Затем мы прошли к Кировскому мосту, на другой берег и смотрели восход солнца. В общем — все было замечательно, и домой я вернулась в 5 часов.

Назавтра у меня были такие угрызения совести, что я стала писать Жене самое ласковое письмо, ничего (!) не скрывая и незаметно оправдываясь.

Странно, что после этого я как бы разочаровалась в Мише; он мне стал менее приятен, у нас стало меньше тем для разговора… Мне бывает с ним даже скучно. Теперь их перевели во Фрунзенское училище, и он стал выходить только по выходным…

1 сентября начались занятия на факультете. Мне, между прочим, как круглому отличнику двух семестров, была назначена так называемая сталинская стипендия — 500 рублей. Это, конечно, серьезно облегчало быт, но — увы, ее я не успел получить. В октябре предстоял призыв. Администрация академии дала мне бумагу с официальным ходатайством об отсрочке призыва.

Вот что записал я 10 сентября в записной книжке:

Только что вернулся из военкомата, куда ходил с ходатайством об отсрочке, не веря, впрочем, в действенность его. Велели прийти завтра. Еще один день пройдет в мучительном неведении. Я только сейчас по-настоящему осознал свое положение. Раньше были одни слова, чувства молчали. Мы все в таких случаях напускаем на себя томно-грустный вид… думаем о том, что еще больше будем нравиться девушкам — печальные, задумчивые… Но буду говорить о себе, а не о загадочных «всех нас». С какой величайшей, не поддающейся описанию радостью я бы учился сейчас на архитектурном факультете! Воистину, чем больше отдаляется от нас наша цель, тем она становится заманчивей. Теперь уже один аллах знает, когда мне придется учиться. Да ведь еще нужно будет выдержать экзамены по рисунку, а где я буду рисовать эти 3 года?