Евгений Войскунский - Полвека любви

Лида получала от тети скромную помощь, недостаточную для того, чтобы прожить без стипендии. Зимняя сессия, таким образом, многое решала в ее судьбе: схватит «лишнюю» четверку — и прощай стипендия, а с ней и Ленинградский университет — и возвращайся в Баку.

Лида привыкла быть отличницей, историей занималась с увлечением, и я в письмах уверял ее, что сессию она безусловно сдаст благополучно. Но было как-то беспокойно на душе на переломе сорокового года в сорок первый.

Очень хотелось учиться! Хотелось снова испытать напряжение экзаменационной поры, когда мозговая работа идет особенно интенсивно и ты сидишь как проклятый над умными книгами и конспектами и отчетливо видишь, что тебе не хватает еще одних суток, и в голове все спуталось, перемешалось, как на свалке, — но вот настает экзамен, ты вытягиваешь билет, начинаешь обдумывать, и вдруг приходит ясность, нет уже пугающего хаоса, и, как книги из шкафа, ты извлекаешь из памяти нужные сведения. О память — ты меня никогда не подводила. (Раньше!) Спасибо тебе.

Прошел слух, что в батальоне организуют школу младших командиров и все, кто имеет среднее образование, загремят туда как миленькие. А это означало — третий год службы…

Беспокойно было мне.

31 декабря ударил мороз под 30°. Мы с Беляевым и Жоркой Ивановым срубили в лесу большую елку и приволокли в клуб. После обеда пришел Лолий. За ремень его шинели, как всегда, была заткнута книга. Он сразу увидел, что я в миноре.

— Что, писем нет?

— Нет, письма приходят, — ответил я. — Как думаешь встретить Новый год?

— Я приглашен на банкет. — Лолий слегка прищурился. — Вот только смокинг на локтях продрался.

— Оторви от портянки и наложи заплаты, — мрачно посоветовал я. — И еще надо непременно красную гвоздику в петлицу.

— Гвоздики нынче дороги, не укупишь, — певуче сказал Лолий тонким голосом. Он пригорюнился, подперев щеку ладонью и глядя на свои ботинки и обмотки. — Ахти мне, снегу в щиблеты набилось, ба-атюшки светы!

Я засмеялся. Невозможно было не смеяться, когда Синицын начинал «представление».

Бог с ними, банкетами, я и не бывал на них никогда. А вот хорошо бы сегодня вечером перенестись в Ленинград… на студенческую вечеринку… Хотелось шумного застолья и веселья, непринужденности, опьянения…

— Ах, опьянения! — Лолий, выслушав мою сбивчивую речь, понимающе закивал. — Ну как же, как же, без этого нам нельзя! — Вдруг он посерьезнел. — Думаешь, мне не хочется? С удовольствием бы выпил в хорошей компании. — И после паузы: — Только, знаешь ли, опьянение вином — дело нехитрое. Я ставлю выше опьянение мыслью.

Мозг, говорил он примерно так, дан человеку не для того, чтобы управлять пережевыванием пищи, а для того, чтобы мыслить. Думать, искать, познавать. В том числе — и самого себя. Недаром на храме Аполлона в Дельфах было начертано: «Человек, познай себя!» Он, Лолий, много лет жил бездумно, растратил уйму времени, поздно начал раскачиваться… Странно: природа все дала человеку для познания, а он словно бы не хочет утруждать мозг, живет так, будто ему отпущена для жизни вечность. Он, Лолий, понимает, конечно, что не все (далеко не все!) зависит только от самого себя, многое — от обстоятельств. И он не хочет впадать в ошибку поспешного обобщения. Просто он из собственного опыта выявил, как важно пораньше найти себя, подлинное дело своей жизни…

А я слушал — и находил в словах Синицына подтверждение своим мыслям, потому что и мне хотелось как можно больше увидеть, испытать, понять… Потому что кончилась бесповоротно пора школярства и началась жизнь действительная, не книжная. И еще я думал: пусть Лолий немного тяжелодум и я, быть может, прочел больше книг, чем он, — но насколько он глубже меня. Он не скользит по верхам, как я, а идет вглубь за собственной мыслью, этот удивительный сибиряк… И каким, должно быть, теленком я ему кажусь…

«В далекий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят…»

Хорошо, задушевно поет Марк Бернес!

Мы работаем, я пишу маслом портрет Ворошилова в полный рост (на маневрах), а Мишка Беляев трудится над огромным транспарантом и между делом не забывает подкручивать патефон. Снова и снова заводит пластинку с этой немудрящей песенкой из фильма «Истребители» — исполняет обещание, данное Лиде…

«Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…»

Год назад мы с Лидой смотрели «Истребителей» в Ленинграде, в кинотеатре «Молодежный». Не знаю, почему так запала в душу эта песня. Сразу запомнилась — и мотив, и слова.

Мишка на днях возвратился из командировки в Ленинград — ездил закупать клубное имущество. Вот же повезло! Он, Мишка, вообще везучий. Ничему и нигде не учился, но способный, черт!

Так вот. Он приехал из Ленинграда, я накинулся с вопросами, но Мишка, интригующе улыбаясь, вручил мне письмо от Лиды и сказал: «После поговорим».

Письмо было хорошее. Вообще тон ее писем после зимней сессии заметно изменился. Молодчина, сдала все экзамены на «отлично», даже грозные Средние века, и теперь — до следующей сессии — со стипендией все в порядке. Лида описывала свою поездку на каникулы в Баку, встречи со школьными подругами: кто где учится, кто с кем гуляет, а одна уже успела выскочить замуж, а ребята почти все ушли в армию. Побывала Лида и у моих родителей, и они приняли ее с такой сердечностью… Ну, иначе и быть не могло. Мои родители, наверное, тоже чувствовали, что у нас — надолго и всерьез.

Кроме письма Лида прислала мне книгу «Архитектура Средневековья» и прекрасные эстонские тетради для рисования.

Наконец мы распаковали привезенное клубное имущество, теперь можно было уединиться, и Мишка начал рассказывать.

В командировку они ездили вдвоем с Димой Миркиным, штабным чертежником, ленинградцем. На второй день Дима позвонил домой Полине (чей номер Лида написала мне однажды в письме) и попросил передать Лиде просьбу прийти вечером. Весь день они с Мишкой носились по делам. Наступил вечер. Они сидели у Димы, отдыхая от беготни по культпросветским ведомствам. Мишку здорово тянуло пойти на танцы в Дом культуры, но его удерживало желание «посмотреть, каков твой выбор» — так он выразился. И вот пришла Лида.

— Честно тебе скажу: я думал, придет, знаешь, такая — нос кверху, тю-тю-тю… — Мишка неопределенно покрутил рукой. — А она пришла, разулыбилась, сама приветливая и так это просто себя держит, будто мы давно знакомы.

— Я ей писал про тебя.

— Ага, она говорила. Ну вот, пришла, а я, между прочим, в Димкиных пластинках «Любимый город» высмотрел и, как только Лида вошла, пустил патефон. Она удивилась, а когда я объяснил, что на тебя эта пластинка сильно действует, засмеялась и говорит: «Да, правда, ему „Любимый город“ нравится. Вы почаще ему заводите». Я, конечно, обещал. В общем, хороший получился разговор. Мы с Димой ей рассказали, как живем на Ханко, и как мы с тобой на колокольне малюем, и как ты у нас заместо попа в бывшем алтаре сидишь. А она смеется, скажу тебе, от души. И нам с Димкой приятно, что хорошо воспринимает, мы и дальше стараемся. За окружающую природу поем, и все такое. Она недолго посидела, скоро ушла…