Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Вечером я выхожу с Уолтером Вангером, главой восточного отделения «Парамаунта», и его женой. Он был в группе со студии, которая приехала на катере береговой охраны приветствовать меня на борту. Он сказал: «Я получил инструкцию отвезти вас пообедать и показать вам Нью-Йорк — вместе с моей женой». Инс-трук-ци-ю! Какая любезность, а?

Они заменят мне Рези, которая так и не покидала каюты, потому что не хотела выходить на палубу без зубов. Кстати, она сейчас у дантиста, и сегодня же ей сделают новые. Это устроила студия. Приятно иметь большие связи.

Предвкушаю эти четыре дня в Нью-Йорке.

Скажи ребенку, как я скучаю по ней и что я целую ее карточку.

Мутти

Пенсильванская железная дорога

10 апреля 1930

Папиляйн,

Я уже не собираюсь пробыть в Нью-Йорке четыре дня. Я сейчас в поезде, еду в Чикаго. Когда Уолтер Вангер зашел за мной вчера вечером, оказалось, что его жене «нездоровится». Я пошла с ним в какой-то сомнительный ресторан, который они называют «спикизи» [2] Подпольный кабачок, где продавали спиртное во времена сухого закона. — Примеч. перев. . Он объяснил, что эти рестораны так называют потому, что когда они только открывались, их посетителям приходилось «speak easy», то есть говорить тихо, чтобы не привлекать полицию. М-р Вангер был мил и объяснил, что привел меня туда, услышав на пресс-конференции, что я обожаю Гарри Ричмана, а тут он поет собственной персоной. В самом деле, скоро м-р Ричман появился на сцене и спел «На солнечной стороне улицы», шлягер, который я не знаю сколько раз проигрывала на граммофоне, и услышать его вживе было потрясающе. Потом мой красавец-провожатый пригласил меня на танец и, обняв, прошептал: «Фон Штернберг прав, вы — находка века». После чего я почувствовала не только его объятья, но и его руки, и хотела даже спросить, неужели и это предусматривает инструкция, но мне было совсем несмешно и довольно неловко. Так что я сказала, что мне надо выйти попудриться, удрала из этого спикизи, нашла такси и вернулась в отель. Я позвонила Джо. К счастью, я застала его дома и рассказала, что произошло. Ты знаешь, я бы не очень рассердилась, если бы мужчина слегка потрогал мой зад — на то он зад и есть. Но мне не понравилось, что это было как бы само собой разумеющимся, как будто это записано в контракте, своего рода derecho del señor. У них вообще такая манера. И в порту, и на пресс-конференции: «Сядь на этот чемодан. Поддерни юбку. Выше. Выставь же ноги». Я им объяснила, что мне не нравится, когда меня сажают в позу перед журналистами и заставляют отвечать на глупые вопросы вроде «как вам Америка», когда я тут всего десять минут и еще даже не вышла из порта. Какой еще можно дать ответ, кроме как «отвратительно!» Так что я просто что-то промямлила.

Джо сказал: «Приезжай первым же поездом. Я улажу дела с твоим отелем. Ни с кем не разговаривай! Просто уезжай из Нью-Йорка. Я обо всем позабочусь».

Скажи моему ангелу, что я люблю ее. Целую и люблю.

Мутти

В поезде «Санта-Фе», Чикаго

11 апреля 1930

Дорогой мой Папи,

Я разговаривала с Джо из Чикаго. Он сказал, что встретит нас на станции Альбукерке (слышал бы ты, как это произносится), от нее день езды до Голливуда, — и, чтобы уберечь меня от дальнейших сюрпризов, поедет с нами в этом поезде. Поезд комфортабельный, мы берем еду в купе. Рези ужасно довольна своими новыми зубами. Последний день!! Джо встретил нас в Альбукерке Я не знала, какая это жертва, до сего момента: сейчас мы едем через пустыню, и зной невероятный. Мы совсем открыли окна, но ветер веет раскаленный и пыльный. Мы застлали простынями сиденья, потому что плюш обжигает ноги. Сходим на каждой станции, чтобы проветриться, но жара загоняет нас назад. А Джо проделал это путешествие вчера, и сегодня — во второй раз!

Он все организовал. Мы сойдем в Пасадене, это за одну остановку до Лос-Анджелеса, — чтобы спастись от корреспондентов. Там их тоже будет сколько-то, но это — «подконтрольная студии пресса», они печатают только те заметки, которые пишут для них на студии и отдают свои фотографии в отдел рекламы на одобрение и исправление, прежде чем опубликовать. Какое это удобство, что Джо здесь командует.

Завтра — Голливуд.

Люблю. Целую. Скучаю.

Мутти

Беверли-Хиллз

14 апреля 1930

Папиляйн,

Ну вот, «великая находка века» уже в Голливуде. В миленьком домике, который Джо арендовал для меня в Беверли-Хиллз, жилом квартале недалеко от студии. Прибытие в Пасадену прошло хорошо. Цветы и зеленый «роллс-ройс», подарок от студии. У меня две прислуги, так что у Рези будет общество, если она выучит пару фраз по-английски.

Джо открыл для меня банковский счет на 10 000 долларов — от студии. Он показал мне, как подписывать чек. Прилагаю образец на тысячу долларов. Мой первый чек. Не вставляй его в рамочку. Потрать. В таком виде это трудно воспринять, как деньги.

Здесь голубые небеса, и погода невероятно мягкая по сравнению с Берлином. Завтра мы начинаем работу над костюмами. Один из них будет тот, что я привезла с собой: цилиндр, белый галстук и фрак, — Джо видел меня в нем на той вечеринке в Берлине. Мои реплики будут мне сообщать день за днем, фактически реплику за репликой. Так что учить мне нечего, а значит, и делать почти нечего. Я рву цветы и читаю.

Пытаюсь не есть. В Берлине я смотрюсь хорошо, но что хорошо для веселой проститутки из Любека, не подходит для «Марокко». Ами Жоли полагается быть томной и загадочной.

Я рада, что заработаю все эти деньги и с радостью жду съемок второго фильма у Джо, но тоска по дому меня изводит.

Люблю, целую,

М.

От времени, когда моя мать была далеко в Америке, у меня в памяти остались тихие-мирные отрывки воспоминаний: день, когда отец принес забавного игрушечного кота Феликса, который, как по волшебству, распушал хвост, если к нему подносили зажженную спичку; потом — мне разрешили по-настоящему изучить папину комнату. Если бы я знала, что представляла собой испанская инквизиция, я бы поняла, на что похожа комната моего отца. Темное монастырское дерево, кроваво-красные муаровые стены и повсюду — массивные религиозные атрибуты. Даже ничего не зная, я ощущала, что они зловещие и жуткие. По всему алькову, где стояла его кровать, шла полка с подсветкой, уставленная аптекарскими склянками из прозрачного стекла, а в них — какие-то студенистые массы. Мой отец, на самом деле неудавшийся хирург, приобрел эти образцы у одного студента-медика, друга своей юности. Он рассказал мне, как что называлось и какова их функция в человеческом теле. Это было захватывающе. Сердце, плавающее в формальдегиде, очень симпатичная печень, кусок мозжечка и половинка почки. Мама делала отличное блюдо из почек под дижонским горчичным соусом, но эта, папина, освещенная почка была куда как интересней. Горели тонкие восковые свечи в железных поставцах, курился спиралью ладан в серебряном кадиле, светились человеческие органы, а я сидела, перебирая огромные четки из слоновой кости, и мне было как-то по-особенному хорошо и свято. Иногда я ждала, что целый человек вдруг материализуется из всех этих органов с полки, как какой-нибудь воскресший святой, но сколько я ни ждала, так ни разу и не дождалась. Отец возил меня к своим родителям, которые жили в маленьком домике в Чехословакии. Мне у них очень понравилось. Понравились и они сами, и жить у них; Тами заботилась о нас, любила нас, готовила замечательные русские блюда, наполняла дом своим счастливым смехом. Отец почти совсем не бывал сердитым, моей собаке позволялось спать со мной, а тетя Лизель учила меня читать. В общем и целом время было замечательное.