Мария Рива - Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Весной 1906 года, когда Лине было почти пять лет, к ним в дом снимать семейный портрет пришел придворный фотограф. Тетушка Валли выбрала для всех наряды, позы, подразнила Луиса за его надутый вид и восхитилась тем эффектом, который производят соломенные шляпы, купленные ею для девочек.

А девочки быстро подрастали — скоро им предстояло пойти в школу. Теперь Йозефинина подготовка юных дочерей к тому, чтобы из них вышли хорошие немецкие жены, вступила в стадию практического обучения.

— Вы не будете знать, должным ли образом слуги выполняют свои обязанности, если не научитесь сами все делать как надо.

Таков был один из эдиктов, который девочки слышали постоянно. И они учились мыть, чистить, скрести, натирать, выбивать пыль, чинить и штопать, в то время как сменяющаяся череда гувернанток учила их французскому, английскому, игре на пианино, скрипке и хорошим манерам. К тому моменту, когда девочки доросли до школьного возраста, они обе свободно могли перескочить через два младших класса, но это, разумеется, было непозволительно. Обучение шло в установленном порядке, который соблюдался неукоснительно.

Итак, в одно темное и холодное утро две маленькие девочки с косичками, в черных шерстяных чулках отправились в школу. За плечами у них болтались большие кожаные ранцы, набитые книгами, — непременная упряжь всех европейских школьников. Женская школа Августы Виктории зловеще темнела в раннем утреннем свете. Лизель толкнула тяжелую железную калитку, взяла сестренку за руку, затянутую в рукавичку, и ввела — себя и ее — в мир ежедневных обязанностей.

В школе Лизель была счастлива. Все, что относилось к обучению, было для нее настоящей радостью. Сестра не разделяла ее счастья, но, привыкшая исполнять приказания, она тоже без проблем вписалась в строгий школьный быт. Обе девочки приносили отличные отметки, как от них и ожидалось. Каждый день, вернувшись домой, девочки в прихожей снимали уличные башмаки и аккуратно убирали их в специальный ящик. Зашнуровав свои домашние башмаки, они мыли руки и переодевались из школьной формы в будничные платья и фартуки. Минимум два часа работы по дому предшествовали уроку французского, устного и письменного, с приходящей учительницей. Затем — час игры на пианино и на скрипке, за которым следовал питательный ужин, совершавшийся в строжайшей тишине, поскольку разговор считался помехой правильному пищеварению. Английский, устный и письменный, с другой учительницей, венчал их длинный день. Только после того, как мать переплетала им на ночь косы, девочкам предоставлялось право провести по своему усмотрению самые драгоценные полчаса. Лизель всегда хваталась за книжку, а ее сестренка предпочитала гладить длинные атласные ленты разных цветов, которые она собирала, чтобы привязать к мандолине. Каким-то образом Лина выкроила время для игры на этом итальянском инструменте. Она находила его романтическим и мечтала украсить его своей коллекцией. В одной книге она видела картинку: бродячий цыганский мальчик играет на мандолине с хвостом из лент, — и ей очень хотелось стать такой же бродяжкой.

В 1912 году, на Пасху, тетушка Валли сделала Лине тайный подарок — маленький дневник в красном сафьяновом переплете с золотым тиснением. Он был такой изящный — глаз не отвести.

— Записывай сюда свои чувства, — шепнула Лине тетушка. — Ты уже достаточно взрослая для чувств. Помни, всегда хорошо иметь тайного друга, которому можно довериться.

В последующие годы Лина изливала душу на страницах самых разнообразных дневников, но этот первый, получивший имя Ред (Красный), был ее любимым. Иногда она писала на берлинском сленге, уникальном в его сардоническом, хлестком уличном остроумии, даже отдаленно не напоминавшем аристократический высокий штиль, на котором изъяснялись дома. Можно было только удивляться, где она нахваталась жаргона. Хотя недостойная лексика отступала, стоило Лине удариться в романтику, но на протяжении всей ее жизни язык берлинской улицы, затаившись, ждал своего часа, чтобы показать себя. Так, в возрасте десяти с половиной лет, наметилась одна из прочных жизненных привычек младшей дочери Дитрихов.

Катастрофа с «Титаником» в апреле того же года не потрясла Лину, судя по тому, что она не почувствовала необходимости занести в дневник свои впечатления. Лишь два месяца спустя, летом, во время загородной прогулки, в ее жизни произошло нечто, наконец-то заслуживающее записи:

8 июня 1912

Дорогой Редик! Вчера было чудесно! Мы поехали на экскурсию в Саатвинкен с Х. Шульцем. Я сидела у него на коленях. Дорогой дневничок, ты даже представить себе не можешь, как это было приятно!

Тысяча поцелуев,

Твоя Лини

Одним из мест, где любила собираться берлинская молодежь, был главный каток, замечательный своими переливающимися огоньками и духовым оркестром, который играл вальсы Штрауса и модные сентиментальные мелодии: любовь, разлука, тоска и страдания, — любимую музыку Лины.

26 февраля 1913

На катке было чудесно. Я упала, и сразу целая толпа мальчиков бросилась меня поднимать. Прощаюсь с тобой на сегодня, милый Ред.

Тысяча поцелуев,

Твоя Лини

17 января 1914

На катке все время крутили песенку «Все мужчины подлецы ». Это, конечно, верно, но за исключением некоторых, например, Лоша, Фати и дяди Вилли — и может быть, еще одного человека с инициалами С.Ф.? Не хочу писать его имя — вдруг кто-нибудь сюда заглянет. Мне пора кончать. Урок скрипки.

Адье, мой Ред,

Твоя Лини

19 января 1914

Сегодня на катке было просто чудесно. А Лизель спросила, неужели я снова пишу всякий вздор про мальчиков. Ишь какая — вздор! Разве, мой милый Ред? Конечно же нет! Мы-то с тобой знаем, что она пишет, правда? Лизель такая паинька.

Целую,

Твоя Лини

Несмотря на безупречное поведение Лины в школе и дома, Йозефина учуяла в своей младшей дочери внутренний бунт. Это ее встревожило, это требовало самого пристального внимания. Лизель наказали сопровождать сестренку повсюду, наблюдать за ней и немедленно сообщать о любом сбое в правилах поведения для благородных девиц, если таковые сбои будут иметь место. Лизель, привыкшей неукоснительно исполнять приказы, пришлось отложить свои любимые занятия. Она, ненавидевшая коньки — у нее ужасно болели от них слабенькие лодыжки, — каталась по льду с решимостью отчаяния. Пригнув голову, напрягая свое маленькое коренастое тельце, чтобы не потерять равновесие, она бороздила лед, стараясь не упускать из виду Лину, одерживавшую свою очередную победу. Вместо того чтобы читать любимые книжки, Лизель преодолевала, как ей казалось, целые мили из конца в конец катка, пока Лина совершала свой «променад» — так в Берлине называли вечерние выходы для встреч со знакомыми. Куда бы ни направлялась ее киска, Лизель плелась следом — верный сторожевой пес.